Эти написанные второпях строки не в силах передать то ужасное одиночество, пленником которого я стал здесь, на пустынном океанском берегу. Это было не сумасшествие — скорее, тут имело место донельзя обнаженное восприятие того, что скрывала в себе темнота, или дарованное очень немногим понимание непрочности нашего бытия; это была попытка постижения Вселенной, которая не желала ни на дюйм приподнять завесу, скрывавшую ее тайны. Обремененный страхом — как перед жизнью, так и перед ее антиподом, — я все же не хотел покинуть сцену, где разыгрывалась эта драма, и ожидал дальнейшего развития событий, а сгустившийся ужас смещался тем временем за пределы моего сознания.
Так встретил я осень, и все то, что я получил от моря летом, теперь безвозвратно кануло в его пучину. Осенняя пора на морском берегу — скучнейшее время, не отмеченное ни буйным разноцветьем листьев, ни какими-либо другими характерными признаками этого времени года. Море совсем не изменилось — разве что его волны стали настолько холодными, что я уже не мог в них окунаться. Небо становилось все более мрачным — казалось, еще немного, и на эти ледяные волны опустятся вечные снега, которые будут падать до тех пор, пока ослепительная белизна солнца не перейдет в скучное желтое, а затем и кроваво-красное свечение, которое, в свою очередь, сменится тусклым рубиновым отблеском во тьме грядущей вечной ночи… В бормотании некогда ласковых волн мне чудилось подтверждение собственным мрачным мыслям. Пляж накрыла тень, похожая на тень птицы, что тихо скользит у нас над головами, в то время как мы и не подозреваем о ее присутствии — до тех пор, пока не увидим на земле ее образ, который заставит нас поднять глаза и уставиться на не замеченную до сих пор летунью.
Дело шло уже к концу сентября, и легкомысленный курортный дух стал быстро улетучиваться из Эллстона вместе с покидавшими его гостями. Поселок, такой многолюдный еще каких-нибудь два-три десятка дней тому назад, теперь насчитывал не более сотни обитателей; и чем меньше времени оставалось до того самого дня, о коем пойдет речь ниже, тем больше меня охватывало предчувствие приближавшегося чуда, что должно было свершиться у меня на глазах.
Это произошло, как я уже говорил, ближе к концу сентября — числа 22-го или 23-го. Со времени случившегося в начале месяца шторма прошло уже немало дней, и я наконец-то принял решение покинуть Эллстон, тем более что холода были уже не за горами, а мой дом не отапливался. С датой отъезда я определился, получив телеграмму, извещавшую меня о том, что мой проект занял первое место на конкурсе. Впрочем, это известие меня совершенно не обрадовало — узнав о своем успехе, я не почувствовал ничего, кроме какой-то странной апатии. Мне казалось, что выигравший на конкурсе проект не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к окружавшей меня полуфантастической действительности, и я никак не мог отделаться от чувства, что телеграмма предназначалась для совершенно другого человека, а я получил ее просто по ошибке. Тем не менее она побудила меня к отъезду из этого богом забытого места.
Мне оставалось жить на побережье всего четыре дня, как вдруг произошло то самое загадочное событие, подробности которого накрепко запечатлелись в моем сознании, поразив меня скорее своей зловещей таинственностью, нежели какой бы то ни было реальной угрозой. Над морем и поселком сгустилась ночь; я сидел в своей холодной хибарке, задумчиво взирая на груду немытых тарелок, свидетельствовавших о недавней трапезе и в равной степени о моей нелюбви к домашней работе. Затем, закурив сигарету, я уставился в окно, из которого были видны океан и взошедшая над ним полная луна. Раскинувшаяся предо мною водная гладь и поблескивающий в лунном свете песок навевали на меня ощущение полного одиночества — вокруг не было ни единой живой души, ни даже деревца, — и только звезды, такие маленькие в сравнении с внушительным лунным диском и плещущейся громадой океана, холодно мерцали в ночном небе.
Не решаясь выйти за пределы своего убежища, я внимал тихому говору ночного океана, открывавшего мне неведомые доселе тайны. Какой-то странный ветер — ветер ниоткуда — донес до меня трепетное дыхание неизвестной, ни на что не похожей жизни, в которой сосредоточились все мои прежние предчувствия и прозрения и течение которой происходило где-то в заоблачных далях или в толще океанских вод. Я не могу сказать, в каком месте посетившего меня кошмара открылась эта тайна, — помню только, как в каком-то полузабытьи я стоял у окна и, сжимая в пальцах сигарету, смотрел на восходящую луну.
Постепенно недвижимый ландшафт окрасился серебристым сиянием, которое наполнило меня предчувствием близости чего-то совершенно необычного. По пляжу растекались причудливые тени, созерцание которых могло бы отвлечь мои мысли в случае встречи с чем-то воистину непознаваемым. Бугристая поверхность Луны — абсолютно неживая и холодная, как захоронения ее обитателей, что жили там еще задолго до появления морей и живых организмов на Земле, — наводила на меня ужас своим неумолимо-зловещим свечением, и я нервно захлопнул окно, чтобы не видеть ее совсем. Это движение было чисто импульсивным, хотя в основном оно было направлено на то, чтобы унять пронесшийся у меня в голове поток тревожных мыслей. В доме воцарилась гробовая тишина, и я совершенно утратил чувство времени — быстротекущие минуты казались мне бесконечно долгими. С замиранием сердца я ждал появления свидетельств неведомой мне жизни. В углу дома, что был обращен на запад, я установил зажженную лампу, но свет от луны был гораздо ярче, и ее голубоватые лучи перебивали слабое мерцание лампы. Вечное, как сама Вселенная, сияние безмолвного ночного светила разлилось над окрестностями, и я, снедаемый нетерпением, ждал свершения чуда.
За пределами моего жалкого убежища, в серебристом сиянии лунного диска, я разглядел смутные силуэты, чьи нелепые фантасмагорические кривляния, казалось, были призваны высмеять мою слепоту. В ушах у меня отдавались эхом потусторонние издевательские голоса. Наверное, целую вечность я оставался недвижим, внимая постепенно замолкавшему звону великих колоколов Времени. Я не видел и не слышал ничего, что могло бы внушать тревогу, однако высеченные лунными лучами тени выглядели неестественно бесформенными — непонятно, что могло их отбрасывать. Ночь была безмолвна — я прямо-таки ощущал ее беззвучие, несмотря на плотно закрытые оконные проемы, — и рассыпавшиеся по небосводу звезды печально взирали вниз с внимающих этой тишине величественных ночных небес. Я тоже оставался безмолвен и недвижим, боясь нарушить то неповторимое состояние, в котором пребывала сейчас моя душа; мой мозг словно оцепенел и не решался отдать приказ нарушить эту тишину, невзирая на все те муки, что она причиняла моей плоти. Словно ожидая смерти и будучи совершенно уверен, что ничто не в силах предотвратить мою гибель, я сжался в комок, смяв в кулаке потухшую сигарету. За грязными оконцами моей хибарки простирался во всем своем мрачном великолепии мир безмолвия. Тусклый свет лампы, коптящей в углу, окрашивал стены в жуткие трупные тона. Я оцепенело наблюдал, как проходят сквозь слой керосина быстрые пузырьки воздуха; затем, протянув руку к фитилю, с удивлением обнаружил, что он совсем не дает тепла — и тут же соотнес это с тем, что и сама ночь не была ни теплой, ни холодной, но странно нейтральной, словно все известные нам физические законы на время утратили силу, уступив место неведомым законам мирового покоя.
