Что ж, у тебя совсем недурно выходит. Вот только еще подпусти чего-нибудь теолого-филологологического. Mingo, minxi, mictum, mingere
[838].
– Докажите, что он был еврей, – решился предложить Джон Эглинтон. – Вот ваш декан
[839] утверждает, будто он был католик.
Sufflaminandus sum
[840]. – В Германии, – отвечал Стивен, – из него сделали образцового французского лакировщика итальянских скандальных басен.
– Несметноликий человек
[841], – сметливо припомнил мистер Супер. – Кольридж его назвал несметноликим.
Amplius. In societate huniana hoc est maxime necessarium ut sit amicitia inter multos
[842]
– Святой Фома, – начал Стивен…
– Ora pro nobis
[843], – пробурчал Монах Маллиган, опускаясь в кресло.
И запричитал с жалобным подвываньем.
– Pogue rnahone! Acushia machree!
[844] Теперь не иначе пропали мы
[845]! Как пить дать пропали!
Все внесли по улыбке.
– Святой Фома
[846], – сказал, улыбаясь, Стивен, – чьи толстопузые тома мне столь приятно почитывать в оригинале, трактует о кровосмесительстве с иной точки зрения нежели та новая венская школа, о которой говорил мистер Маги.
В своей мудрой и своеобычной манере он сближает его со скупостью чувств.
Имеется в виду, что, отдавая любовь близкому по крови, тем самым как бы скупятся наделить ею того, кто дальше, но кто, быть может, жаждет ее.
Евреи, которым христиане приписывают скупость
[847], больше всех наций привержены к единокровным бракам. Но обвинения эти – по злобе. Те же христианские законы, что дали евреям почву для накопления богатств (ведь им, как и лоллардам
[848], убежищем служили бури
[849]), оковали стальными обручами круг их привязанностей
[850]. Грех это или добродетель – лишь старый Никтоотец
[851] откроет нам в Судный день. Но человек, который так держится за то, что он именует своими правами на то, что он именует себе причитающимся, – он будет цепко держаться и за то, что он именует своими правами на ту, кого он именует своей женой. И пусть никакой окрестный сэр смайл
[852] не пожелает вола его, или жены его, или раба, или рабыни его, или осла его
[853].
– Или ослицы его, – возгласил антифонно Бык Маллиган.
– С нашим любезным Биллом сурово обошлись, – любезно заметил мистер Супер, сама любезность.
– С какой волей?
[854]– мягко вмешался Бык Маллиган. – Мы рискуем запутаться.
– Воля к жизни, – пустился в философию Джон Эглинтон, – была волею к смерти для бедной Энн, вдовы Вилла.
– Requiescat!
[855]– помолился Стивен.
Воли к действию уж нет
И в помине много лет…
[856]
– И все же она положена, охладелая, на эту, на второсортную кровать: поруганная царица
[857], хотя б вы и доказали, что в те дни кровать была такой же редкостью, как ныне автомобиль, а резьба на ней вызывала восторги семи приходов. На склоне дней своих она сошлась с проповедниками (один из них останавливался в Нью-Плейс и получал кварту хереса за счет города; однако не следует спрашивать, на какой кровати он спал) и прослышала, что у нее есть душа. Она прочла, или же ей прочли, книжицы из его котомки, предпочитая их «Проказницам», и, облегчаясь в ночной сосуд, размышляла о «Крючках и Петлях для Штанов Истинно Верующего» и о «Наидуховнейшей Табакерке, что Заставляет Чихать Наиблагочестивейшие Души»
[858]. Венера изогнула свои уста в молитве. Жагала сраму: угрызения совести. Возраст, когда распутство, выдохшись, начинает себе отыскивать бога.
– История подтверждает это, – inquit Eglintonus Chronolologos
[859]. – Один возраст жизни сменяется другим. Однако мы знаем из высокоавторитетных источников, что худшие враги человека – его домашние и семья
[860]. Мне кажется, Рассел прав. Какое нам дело до его жены, до отца? Я бы сказал, что семейная жизнь существует только у поэтов семейного очага. Фальстаф не был человеком семейного очага. А для меня тучный рыцарь – венец всех его созданий.
