Что касается Сенеки, я сказал сенату, что, если у них нет веских оснований против, то я бы просил их утвердить указ о его ссылке на Корсику. Что и было сделано. Ему дали тридцать часов, чтобы покинуть Рим, и тридцать дней, чтобы покинуть Италию. Сенека не был популярен в сенате. На Корсике ему предоставились все возможности применить на практике философию стоиков, к которой он обратился, как он заявил, благодаря какому-то случайному моему слову в похвалу стоицизма. Льстивость этого субъекта была поистине тошнотворной. Когда год или два спустя мой советник Полибий лишился любимого брата, Сенека, едва знакомый с Полибием и совсем не знакомый с его братом, прислал ему с Корсики длинное, тщательно сформулированное письмо, которое одновременно, его стараниями, было опубликовано в Риме под названием «Соболезнование Полибию». Соболезнование это выразилось в том, что автор письма мягко упрекал Полибия за уступку горю из-за смерти брата в то время, как я, цезарь, был жив и здоров и по-прежнему выказывал ему свое царственное благоволение.
«До тех пор, пока цезарь нуждается в Полибии, — писал Сенека, — Полибий должен нести свою ношу так же безотказно, как гигант Атлант, который, как говорят, несет на своих плечах весь мир во исполнение воли богов.
Самому цезарю, коему все дозволено, по этой же причине многое недоступно. Его бдительность — защита каждому дому, благодаря его трудам все отдыхают, его усердие ведет к счастью всех граждан, его неустанная деятельность влечет за собой всеобщее благоденствие. С того момента, когда цезарь посвятил себя человечеству, он утратил себя самого и, подобно звездам, что без остановки кружат по своим орбитам, ни разу с тех пор не позволил себе передохнуть или заняться собственными делами. А твоя судьба, Полибий, некоторым образом связана с его царственной судьбой, и ты тоже не можешь теперь думать о собственных интересах, жить собственной жизнью. До тех пор, пока цезарь властен над миром, честь не позволяет тебе быть сопричастным радости или горю или любому другому свойственному людям чувству. Ты душой и телом принадлежишь цезарю. Разве это не твои собственные слова: „Цезарь мне дороже жизни“? Какое же право ты имеешь сетовать на тяжкий удар судьбы, когда цезарь живет и здравствует?»
Там было еще много разглагольствований о моем удивительном милосердии и сострадательности и целый абзац, где мне вкладывались в уста весьма нелепые изречения о том, как благородные люди должны переносить утрату брата. Я якобы ссылался на своего деда, Марка Антония, скорбевшего о своем брате Гае, на дядю Тиберия, скорбевшего о моем отце, на Гая Цезаря, скорбевшего о молодом Луции, и на самого себя, скорбевшего о моем брате Германике, а затем повествовал о том, как героически каждый из нас по очереди справлялся со своим горем. Эти сладкие слюни возымели лишь одно действие: я еще раз убедился в душе, что никому не причинил вреда, отправив Сенеку в изгнание, — разве что острову Корсика.
Глава XIII
Александрийские греки прислали указания своим посланцам, которые все еще были в Риме, чтобы они поздравили меня с победой в Германии, пожаловались на наглость евреев (в городе возобновились волнения), испросили моего разрешения опять создать в Александрии сенат и вторично предложили построить мне храмы, обеспечить их жрецами и содержать за свой счет. Помимо этой главной почести, они намеревались оказать мне еще несколько менее важных, в том числе воздвигнуть две золотые статуи, одну — олицетворяющую «Мир Клавдия Августа», вторую — «Победоносного Германика». Вторую статую я принял, так как она чествовала в основном моего отца и брата, чьи победы были куда важней моих и завоеваны ими лично, и чертами лица эта статуя напоминала не меня, а их (все сходились на том, что брат был вылитый отец). Как всегда, евреи, в свою очередь, тоже прислали посольство, поздравляя меня с победами, благодаря за великодушие, которое я проявил, издав эдикт о веротерпимости, касающийся всех евреев империи, и обвиняя греков в том, что они вызывают новые беспорядки, мешая священнодействиям во время праздников своими непристойными песнями и танцами перед синагогами. Я вложу в рукопись копию моего ответа александрийцам, чтобы показать, как я теперь управлялся с такими вопросами.
«Тиберий Клавдий Цезарь Август Германик, император, великий понтифик, защитник народа, консул этого года, приветствует город Александрию.
Ваши посланцы Тиберий Клавдий Барбилл, Аполлоний, сын Артемидора, Херемон, сын Леонида, Марк Юлий Асклепиад, Гай Юлий Дионисий, Тиберий Клавдий Фаний, Пасион, сын Потамона, Дионисий, сын Саббиона, Тиберий Клавдий Аполлоний, сын Аристона, Гай Юлий Аполлоний и Гермеск, сын Аполлония, передали мне вашу петицию и подробно ознакомили меня с положением в Александрии, оживив расположение, которое я в течение многих лет, как вы знаете, испытывал к вам, поскольку вы всегда были преданы дому Августа, чему есть много доказательств. Особенно дружеские отношения установились между вашим городом и моей семьей; в этой связи достаточно упомянуть моего брата Германика Цезаря, чье благоволение к вам проявилось сильней всего: он приехал в Александрию и лично обратился к вам. По этой же причине я с радостью принимаю предложенные вами почести, хотя обычно я к ним равнодушен.
Прежде всего я разрешаю вам отмечать день моего рождения как День Августа таким образом, как вы пишете. Затем я согласен на то, чтобы в указанных вами местах были воздвигнуты статуи мне и членам моей семьи, ибо я вижу, сколь горячо вы стремитесь дать мне свидетельство вашей преданности мне и моему роду. Что касается двух золотых статуй, ту, что называется „Мир Клавдия Августа“, сделанную по предложению моего друга Барбилла, я принять не могу, так как это может обидеть моих сограждан; ее надо посвятить богине Роме; вторую статую следует носить в процессиях так, как вы сочтете нужным, по соответствующим дням рождения; можете снабдить ее пьедесталом. Наверно, глупо, приняв из ваших рук эти почести, отказывать в образовании Клавдиевой трибы и в санкционировании священных участков в каждой области Египта, поэтому я разрешаю вам это сделать, и, если хотите, можете воздвигнуть конную статую моего губернатора, Витрасия Поллиона.
[205] Я также даю согласие на ваше ходатайство позволить вам установить в мою честь квадриги на границах империи: одну в Тапозире в Ливии, вторую в Фаросе в Александрии и третью в Пелузии в Нижнем Египте. Но я должен просить не назначать верховного жреца для поклонения мне и не воздвигать мне храмов, так как я не хочу оскорблять чувства своих собратьев — ведь, насколько я знаю, алтари и храмы на протяжении веков строились только в честь богов, никому другому это не причитается.
Что касается прочих ваших ходатайств, которые вы так горячо просите удовлетворить, вот мое решение. Я утверждаю гражданство всех жителей Александрии, достигших совершеннолетия к моменту моего вступления на престол, и их право на те привилегии и блага, которые с этим сопряжены; исключение составляют те самозванцы — сыновья рабынь, — которым удалось проникнуть в число свободнорожденных граждан. По моему соизволению все милости, дарованные вам моими предшественниками, будут за вами закреплены, так же как и те, что были дарованы вам прежними вашими царями и городскими префектами и подтверждены Божественным Августом. Согласно моему соизволению, священнослужители храма Августа в Александрии должны избираться по жребию так же, как они избираются в его храме в Канопе. Я одобряю ваш план назначения судей на трехлетний срок как весьма разумный, ведь, зная, что в конце службы придется давать отчет за любую допущенную ими ошибку, они будут вести себя осмотрительнее. Что касается просьбы о возрождении сената, я не могу сказать без подготовки, каков был обычай при Птоломеях, но вы знаете не хуже меня, что ни при одном из моих предшественников из рода Августа в Александрии сената не было. Поскольку вы предлагаете вступить на совершенно непроторенный путь и я совсем не уверен, будет ли это во благо вам или мне, я написал вашему теперешнему префекту, Эмилию Ректу, и попросил его навести справки, затем сообщить мне, будет ли создано сословие сенаторов, и если да, то каким образом.
