— Цезарь, ты видишь меня в цепях, просящего даровать мне жизнь после того, как я семь долгих лет противился римскому оружию. Я продержался бы еще семь лет, если бы королева Картимандуя, которой я доверил свою жизнь, не презрела священного обычая нашего острова — гостеприимства. В Британии, когда человек просит пустить его в дом и хозяин делит с ним хлеб, и соль, и вино, то хозяин отвечает за жизнь гостя своей собственной жизнью. Однажды некий человек попросил убежища при дворе моего отца, короля Цимбелина, и, преломив с ним хлеб, открыл, что он убийца моего деда. Но отец сказал: «Ты мой гость. Я не могу причинить тебе зла». Заковав меня в цепи и отправив к тебе, королева Картимандуя сделала больше чести тебе как ее союзнику, чем себе как королеве бригантов.
Я по доброй воле признаюсь в своих ошибках. Письмо, которое мой брат Тогодумн написал тебе с моего согласия и одобрения, было настолько же глупым, насколько грубым. Мы были тогда молоды и самонадеянны и, поверив слухам, недооценили силу римских войск, верность генералов и твой талант полководца. Если в дни благоденствия я был бы столь же умерен в своих притязаниях, как знатен и удачлив на поле брани, не сомневаюсь, что я вошел бы в этот город как друг, а не как пленник и ты удостоил бы меня королевского приема, ведь я — сын моего отца Цимбелина, которого Божественный Август уважал как своего союзника и повелителя, подобно ему самому, множества покоренных племен.
Что касается моего длительного сопротивления, то, поскольку целью твоей было захватить мое королевство и королевства моих союзников, мне не за что просить прощения. У меня были воины и оружие, колесницы, кони и сокровища: нет ничего удивительного, что я не пожелал расставаться с ними. Вы, римляне, хотите властвовать над всеми народами земли, но это вовсе не значит, что все народы сразу же признают вашу власть. Сперва вы должны доказать свое право господствовать, доказать мечом. Война между нами тянулась не один год, цезарь; твои армии шли за мной по пятам, от племени к племени, от форта к форту, но и сами вы понесли тяжелые потери; теперь я схвачен, и победа наконец в ваших руках. Если бы в той первой битве, при Медвее, я сдался твоему помощнику Авлу Плавтию, я был бы недостоин вас как враг, и он не послал бы за тобой, и ты никогда не отпраздновал бы заслуженного тобой триумфа. А потому отнесись с уважением к своему противнику теперь, когда он сломлен и унижен, даруй ему жизнь, и твое милосердие не будет забыто ни в твоей стране, ни в моей. Британия станет чтить милость победителя, если Рим признает храбрость побежденного.
Я подозвал Авла.
— Что до меня, я готов дать свободу этому доблестному королю. Посадить его снова на британский трон я не могу, это будет сочтено слабостью. Но я склонен оставить его здесь как гостя Рима и назначить ему содержание, соответственное его нуждам, а также освободить его семью и танов. Что ты скажешь?
Авл ответил:
— Цезарь, Каратак показал себя храбрым и благородным врагом. Он не пытал и не казнил пленных, не отравлял колодцев, сражался честно и держал слово. Если ты дашь ему свободу, я почту за честь протянуть ему руку и предложить свою дружбу.
Я освободил Каратака. Он торжественно поблагодарил меня:
— Да будет у каждого римлянина такое же великодушное сердце!
В тот же вечер Каратак и его семья ужинали во дворце. Авл тоже был там, и мы, три бывалых воина, подогретые добрым вином, заново перевоевали всю Брентвудскую битву. Я рассказал Каратаку о том, как мы с ним чуть не сошлись в поединке. Он рассмеялся и сказал:
— Знай я это тогда!.. Но если ты по-прежнему хочешь сразиться, я готов. Завтра утром, на Марсовом поле. Ты — верхом на своей кобыле, я — пеший? При нашей разнице в возрасте это будет только справедливо.
Хочу привести здесь еще одно высказывание Каратака, которое стало широко известным:
— Не могу понять, благородные господа, как, владея таким великолепным городом, где дома похожи на мраморные утесы, лавки — на королевские сокровищницы, храмы — на видения друидов, о которых они рассказывают, вернувшись из королевства мертвых, вы можете зариться на то жалкое добро, что находится в наших бедных хижинах.
Глава XXVII
Искупительные игры, называемые Терентийскими или Секулярными, празднуются в Риме в ознаменование начала каждого столетнего цикла или века людей. Торжества посвящаются Плутону и Прозерпине, богам подземного мира, и длятся три дня и три ночи. Историки сходятся во мнении, что ввел эти игры как государственный праздник некий Публикола, из рода Валериев, в двести пятнадцатом году со времени основания Рима, том самом году, когда Клавдии переселились в Рим из страны сабинов; но еще за сто десять лет до этого праздник этот по указанию дельфийского оракула вошел в семейные ритуалы Валериев.
[254] Публикола поклялся, что игры эти будут происходить в начале каждого цикла до тех пор, пока существует Рим. С тех пор было пять таких празднеств, но с разными интервалами, так как никто точно не знает, когда именно начинается новый цикл. Иногда за основу летоисчисления брали, подобно древним этрускам, естественный цикл в сто десять лет, иногда — римский гражданский цикл в сто лет, а иногда игры назначались, как только становилось ясно, что никого из участников предыдущих игр нет в живых.
Самый последний праздник при республике был в шестьсот седьмом году после основания Рима, и единственные игры с тех пор происходили в семьсот тридцать шестом году при Августе. Эту дату никак нельзя оправдать, так как с прошлых игр прошло более ста двадцати лет, и Август, вернее Совет пятнадцати — его советники по религиозным делам, — не принимали в расчет ни официальный, или естественный, цикл в сто и сто десять лет, ни год смерти последнего человека, участвовавшего в предшествующих играх, а руководствовались предполагаемой датой первого празднества в девяносто седьмом году после основания Рима. Должен сознаться, что в своей истории религиозных реформ я признал эту дату правильной, но лишь потому, что, осмелься я критиковать Августа по этому весьма важному поводу, мне грозили бы серьезные неприятности с моей бабкой Ливией. Не буду вдаваться в подробности и скажу лишь, что его расчеты были бы неправильны, даже если бы первые игры действительно имели место именно тогда, но Август и тут ошибся.
46 г. н. э.
Я сделал отсчет от первых игр Публиколы, беря за единицу естественный цикл в сто десять лет (яснее ясного, что именно такой была длина цикла для самого Публиколы), пока не достиг шестьсот девяностого года после основания Рима. Вот когда на самом деле должны были быть последние игры, а затем — лишь в восьмисотом году, том самом, к которому мы подошли в этой истории, а именно на седьмом году моего правления.
Характер каждого цикла предопределен теми событиями, которые случаются в первый год. Первый год предыдущего цикла ознаменовался рождением Августа, смертью Митридата Великого, победой Помпея над финикийцами и захватом им Иерусалима, неудавшимся покушением Катилины на народные свободы и принятием на себя Цезарем звания великого понтифика. Нужно ли указывать вам, каково значение каждого из этих событий? Нужно ли говорить, что во время последовавшего цикла нашим войскам было суждено одерживать победы за пределами Рима, а империи расширять свои пределы, народным свободам быть подавленными, а роду Цезарей стать рупором богов? Теперь я намеревался искупить все грехи и преступления этого старого цикла и начать новый цикл торжественными жертвоприношениями. Ибо в этом самом году я рассчитывал завершить свои реформы. И тогда я верну бразды правления процветающей теперь и хорошо организованной нации в руки сената и римского народа, из которых они так надолго были вырваны.
