Во дворе залаяли собаки.
– Чужой кто-то, – кинулась к окну Меланья.
– Знать, облава, – догадался Прокопий Веденеевич. – В третий раз за нонешнюю зиму.
Филя опрометью кинулся в жилую горницу и тут же вылетел обратно.
– Куда мне, тятенька?!
Кто-то отбивался от собак, потом раздался стук в сенную дверь. Меланья всплеснула ладошками и села на лавку.
– Тятенька! Пропадать мне, што ль?
Прокопий Веденеевич беспокойно озирался, не зная, куда спрятать Филю. Через двойные рамы, расписанные по стеклам узорами мороза, в улицу не выпрыгнешь.
– Тятенька! Помилосердствуй! Я же к святой пустынности приобщился!
– Куда я тебя суну? К себе в штаны, што ли? Приобщился!
Филя случайно глянул в цело печи:
– Тять, в печь можно? Не сгорю там?
– Утре топили. Лезь.
Филя нырнул к печи, вынул железную заслонку и поспешно полез головою в цело. Еле-еле протиснул плечи и толстый зад. Подобрал ноги, а Меланья прикрыла заслонкой. Перекрестилась и опять села на лавку, молитвенно сложив руки на груди.
IV
Пришлые люди ломились в сенную дверь и барабанили кулаком в ставень.
Прокопий Веденеевич пошел открывать и вскоре вернулся с казаками, братьями Потылицыными – Андреем и Пантелеем, и с сельским десятником Саввой Мызниковым из поморцев-новоженов.
Поджарые, пожилые братья в черных папахах, при саблях, в синих штанах с лампасами, вправленных в сапожищи, на которые прицепили шпоры, сыновья известного атамана, павшего смертью храбрых, издавна точили зуб на дом Боровиковых. Кто, как не Тимофей Боровиков, опозорил на всю Белую Елань Дарью Юскову, невесту младшего брата Григория!..
Старший брат, подхорунжий, как только вошел в избу, не сняв папахи и лба не перекрестив, потребовал огня, чтоб начать обыск в горницах.
– Аль сами объявите свово дезертира? – И, подбоченясь, Потылицын уставился на хозяина.
– Нету мово разговора с анчихристовыми слугами, – отрезал Прокопий Веденеевич, заслонив собою дверь в моленную горницу.
– Это мы анчихристовы слуги? – подступил к Прокопию Веденеевичу Андрей Потылицын. – Хошь, за такие слова моментом отхвачу бороду?
Прокопий Веденеевич смолчал.
– Э, братуха! Гляди – мешок, вот и бахилищи с собачьими чулками. А добыча-то, добыча-то! Ишь скоко беличьих шкур! Забрать надо. Как вещественность. Туто-ка он, дезертир. Искать надо.
Подхорунжий потянулся к висячей лампе.
– Не трожьте, грю!
– Ты, сивый, што? В кутузку просишься, а? Младший брат повернулся к десятнику:
– А ну, бери лампу. Посвети Андрюхе. Я дверь буду караулить.
Савва Мызников потоптался возле дверей, но к столу не пошел – нельзя: верованья разные.
– А, штоб вас громом разщепало! – выругался рыжебородый Пантелей. – Сторожи дверь. Да гляди! Выпрыгнет – сам на отсидку пойдешь.
Меланья заголосила:
– Побойтесь бога, люди! Разве можно к чужому столу прислоняться?
Старший брат вытащил из железного кольца стеклянную лампу и двинулся в моленную горницу.
Прокопий Веденеевич схватился за косяки руками.
– Да пожнет вас огонь, яко содомлян! Куда лезете? Здесь у нас моленная горница.
– Пантюха, вынь шашку. Пхни ему в брюхо. Пантелей выхватил из ножен шашку и направил ее в грудь Прокопию Веденеевичу.
– Режь, ирод, а в моленную не войдешь! Сатано паскудный! Не зришь души своей греховной. Убойся бога, сидящего на херувимах. Его же трепещут небесные силы и вся тварь со человеками, един ты презираешь и неудобства показуешь.
Пантелей кинул в ножны шашку и подступил грудь в грудь к Прокопию Веденеевичу.
– Ну, дай дорогу!..
– Изыди!
А, вот ты как! Сицилиста вскормил – и туда же, в святые апостолы!
Пантелей схватил Прокопия Веденеевича за руку, но старик так его толкнул в грудь, что бравый казак, гремя шашкою, отлетел к двери.
Старший брат поставил лампу на подоконник и сграбастал Прокопия Веденеевича в охапку. Ему помог Пантелей. Прокопий Веденеевич пыхтел, изворачивался, не поддавался, но кто-то ему подставил ногу, и он упал. Братья Потылицыны навалились на него сверху, схватили опояску Филимона и связали старику руки. Прокопий Веденеевич проклинал насильников, пинал их, а те скрутили ему ноги, уложили у порога под охрану Саввы Мызникова. Сами двинулись в горницу.
Два окошка закрыты на ставни. Вся стена на восток заставлена иконами старинного письма. Братья почтительно перекрестились. Перевернули постель Прокопия Веденеевича на узенькой деревянной кровати, но дезертира не нашли. Перешли с лампой в большую горницу, а следом за ними Меланья.
Ни под периной, ни под кроватью дезертира не оказалось.
Нянька Анютка спала на деревянном диванчике. Девчонку не стали будить. Вернулись в избу и поставили лампу в обруч.
– Под пол полезем?
– Погоди ужо, Пантюха. Покурим.
Андрюха вынул из кармана полушубка кожаный кисет и стал набивать трубку.
– Не сметь, анчихристы, паскудить избу! – закричал Прокопий Веденеевич. – Курите у себя в хлеву, а в моей избе не сметь, грю! Меланья, дай им, собакам, по губам. По губам их! Сковородником иль ухватом.
– Лежи, лешак.
– Ах, да што же это деется? А? Иль у вас стыда нету? В избе-то, в избе-то не курят.
– Ишь, – подмигнул Андрей Пантелею, – как у него раздобрела невестушка! Гляди, баба, он тебе, старый сыч, накатает горку! Как потом жить будешь, а? Иль по вашей тополевой вере дозволено, а?
– Сатаны!
– Помалкивай, леший! Ишь отпустил космы. Собрать бы вас всех, староверов, да разложить среди улицы, да влупить бы горяченьких. И всю вашу веру разметать в пух-прах. Што брови лохматишь? Не по ноздрям говорю? Ничаво! Обвыкнешься.
Андрюха набил трубку, отделанную серебром и медью, Пантелей свернул цигарку.
– Высекай огонь, Пантюха.
Пантелей достал из кисета кварцевый камень, отщепил ногтем от комка трута малую дольку, прижал ее большим пальцем на камушек и начал бить стальным кресалом. За взмахами руки лентою вилась мелкая осыпь искр, но трут не загорался.
– Э, братуха, трут никудышный. А ну, десятник, достань уголек из загнетки.
Савва Мызников развел руками.
– Достань, говорю, огонек!
– По нашей вере, государи служивые, никак неможно прикасаться к чужой печи. Осквернение будет.
Пантелей сам пошел к печи, но подскочила Меланья.
