В простенке между двумя окнами – неумолимые часы. Идут, идут, идут. Уносят время. Уносят молодость, кипение крови, мечты и надежды.
«Жена она мне или не жена?» В ответ ударили часы: «Бом!» – один раз. Час ночи.
Григорий, растирая правой рукой кисть левой изуродованной руки, опять вернулся к окну, раздернул штору, поглядел. Ночь. Сонная, обволакивающая, а у него клокочет кровь, жжет щеки, ноздри, горло.
«Надо взглянуть, где эта кадушка», – подумал про служанку и быстро вышел из комнаты.
Служанка убирала со стола в гостиной. Щеки красные, как спелые помидоры. Льняная коса в руку толщиной перекинута по левому плечу на высокую грудь. Синяя сатиновая кофта с глухим воротничком, черная юбка и сальные, короткопалые руки, моющие жирную тарелку. «Была бы гусыня, – вспомнил Юскова, и нервный тик передернул левую щеку и веко глаза. – Подумает еще, что я ей подмигиваю. Ну, кадушка! – И тут же оборвал себя: – А почему бы и нет? Всем дозволено, кроме меня? И на фронте офицерье издевалось за мою стеснительность и брезгливость, а ради чего? Или у меня три жизни? – И вздрогнул: Дарьюшка говорит, что ушла от всех в третью меру жизни. А что, если правда существуют разные меры жизни? Фу, какая ерунда!»
Грудятся перемытые тарелки, соусники, вилки, ножи, куча объедков на трех собак, распахнутые дверцы буфета времен Ивана Грозного, книжный шкаф во всю стену – «достояние асмодеев», диван с плюшевыми подушечками, три двери – одна в прихожую и две в комнаты стариков. Два окна, задрапированные бархатом.
– Ну как, Шура?
Григорий подступил к толстухе, намереваясь обнять ее по-юсковски, а внутри, в нервах, каждая клетка вопила: «Нет, нет! Противно».
Но он шел на сближение, как каторжник, волоча цепи, толкая ненавистную тачку вперед, проклиная все и вся.
– Ну как ты? – И обнял толстуху, как бочонок с творогом: и жрать не хочется, а тащить надо.
– Штой-то вы? – Шура прижалась животом к столу, не смея тронуть офицера грязными руками. С ее коротких пальцев стекали жирные капли в медный тазик, в котором она мыла посуду.
– Ты сдобная.
– Штой-то вы, барин? Аль как вас?
– Тихо. Или не соображаешь?
– Чо соображать-то?
– Ты это брось. Не люблю притворщиц. Или медведь тебе больше нравится?
– Какой медведь?
– Который хозяйку твою уволок. Тот раз я тебя пожалел, когда он тебя уволок на всю ночь. Где вы тогда гульнули с ним?
– Дык, дык на сенокосах, на острове, – отдувалась Шура, и рот у нее открылся, как у телки. Она и похожа была на телку. Тело ее под ладонями Григория неприятно вздрагивало.
– Как же ты ему позволила, медведю?
– Дык, дык, что я?
– Такого бы жеребца в табун, а он…
Стиснув зубы, глядя вниз, Григорий отошел к буфету, заглянул туда, достал початую бутылку коньяка, налил себе в чистый стакан и Шуре в рюмку:
– Ну, выпьем.
– Руки-то у меня…
– Пей.
– Ой, боженька! Крепкое-то, крепкое-то… Аж дух занялся.
– Где твоя комната?
– Комната. Какая мне комната? С поварихой Карповной живем. Сразу внизу. Дверь от лестницы другая. Первая – конюх со своей семьей проживает, а другая дверь – мы с Карповной.
– Ладно, иди. Я тебя потом позову.
– Дык, дык вдруг хозяйка явится?
– Ты сама знаешь, когда она явится, – брезгливо процедил Григорий и опять налил себе полстакана коньяку.
Толстуха хихикнула:
– Уж как знаю!.. Как вы тогда уплыли в город, в доме у нас гостевал господин Востротин из Красноярска, миллионщик тоже. Сам-то Иннокентий Михайлович в Урянхай укатил, а Востротин неделю жил, да с Анной Платоновной так-то они обиходливо миловались, как вроде жених и невеста.
– И черт с ними, – хмуро отмахнулся Григорий и вздрогнул: в комнате у Дарьюшки что-то упало.
– Барышня не спит? Мне так страшно, так страшно! Сама-то наказала, чтоб я глядела за ней, а я так боюсь, боюсь! Как вроде углями жжет. Страхота. И такая раскрасавица. Как картинка писаная.
– Ладно. За барышней доглядывать буду я.
– Вот спасибо-то. А то я с перепугу умерла бы. До того глаза у ней пронзительны. Как иголки будто. И что с ней подеялось? И с лица воду пить, и родитель экий богатющий, а вот поди ты…
– Ладно.
Подтолкнул толстуху упругим взглядом и долго еще сидел один за столом, потягивая из стакана коньяк и не пьянея.
Часы или кровь стукает? «Как будто перед атакой на мадьяр».
Поднялся и, оттянув плечи назад, пружиня бицепсы, подумал: «Сейчас или никогда. Притворилась и третью меру придумала, чтобы найти потом Боровикова». И сразу же – ненависть. Горькая, как резун-трава. Глухая, как тоска. Чем он хуже Боровикова? Она, конечно, знает, что Боровиков – георгиевский кавалер, прапорщик и она ждет его.
«Проклятье! Я еще с ним встречусь».
Массажируя негнущиеся пальцы левой руки, подумал: «А может, я ни рыба ни мясо?! Такие, как Дарья, любят силу и смелость. А у меня только жалость. Ко всем чертям!»
V
Шаги. Шаги. Скрипучие. Кровь не стучит, а жидким огнем мчится по венам. Надо снять френч в прихожей. Или лучше там, в комнате?
«Что я вор, что ли? Она – моя жена».
Сразу от двери он увидел ее голову на атласной подушке. Лицо белое и чуть вздернутый носик… Овал подбородка. Она уставилась на лампу. Может, свет мешает? Не сейчас, потом. Бордовое платье на спинке кровати. Пустые рукава смялись гармошкой на полу. Шагреневые ботинки на пуговках в стороне от кровати. Это она ботинки тогда кинула, наверное. Комочек пепельных чулок. До подбородка – голубое покрывало. Что она, не разобрала постель? В комнате прохладно или он, Григорий, охвачен таким морозом, от которого не согреешься теплом от печки? И зубы стучат. Надо взять себя в руки и – без разговоров. Спокойно, спокойно, есаул.
Опустился на пуф, стянул сапоги, шерстяные чулки, а потом уже френч, рубаху, брюки, и все это – в одну кучу.
Поднялся и – оторопел. Она все так же, щурясь, глядела на пузырь висячей лампы под стеклянным абажуром. А что, если она действительно…
Подошел к кровати. Дарьюшка будто очнулась, вскинув глаза на Григория. Он спросил: почему не разобрала постель?
– Постель? – хлопала глазами Дарьюшка.
– Поднимись, я вытащу одеяло.
– Одеяло?
Голос хриплый, как у пропойцы.
– Поднимись.
Дарьюшка сообразила, чего от нее требует Григорий, и села на постели, машинально натянув на голую грудь покрывало. Следила за его рукой, как он, убрав две подушки, вытянул лохматое верблюжье одеяло с пристегнутым на пуговицы пододеяльником, а потом стянул с нее покрывало и бросил на никелированную шишку кровати.
