Зырян посоветовал:
– Отложил бы до утра, Тима, Филю-то перепугаешь.
– Филя наш живучий, – ответил Тимофей, натягивая шинель.
Из саквояжа достал подарки: Меланье отрез шерсти на платье, теплую шаль с кистями, игрушки для племянницы и брату трофейные немецкие ножницы, бритву и хромовые сапоги с лакированными голенищами – офицерские.
Вышел на крыльцо и лицом к лицу столкнулся с Ольгой. Не заметил, как она вышла из избы.
– Чуть с ног не сбил, георгиевский кавалер!
– Прошу прощения.
– Не прощайся. Придешь песню допеть или у брата заночуешь?
– Там видно будет, Ольга Семеновна.
– Не навеличивай, не старуха. Годки мы с тобой, и оба как пни обгорелые. Жгло нас, жгло, а не сожгло. И то ладно. Не запамятуй, завтра к вечеру ко мне всей компанией. Так у нас принято. Не побрезгуешь?
– Приду.
– Ой, как кольнуло в сердце, – схватилась Ольга за грудь, невзначай оперевшись о плечо Тимофея. – Ох, если бы ты знал, Прокопьевич, какими слезами исходит мое сердце, глядя, как проходит жизнь в глухомани и в скуке и как сгорают молодые годы! Как звездочки с зарею: горят а тускнеют.
– Такая красивая и одинокая?
– Правда ли, что я красивая? – А сама так и впилась в лицо Тимофея. – Ну, если правда, спасибо. Может, потому и сокол не сыскался, а? Приискатели судят: Ольга Федорова чересчур от фарта возгордилась. Неправда, Тима! Не от фарта, а ищу фарт в человеке. Да где его взять, чтоб душа огнем загорелась?
Тимофей не знал, что и сказать, до того внезапной была атака приискательницы.
– Хочу спросить: какая она была, Дарья Елизаровна, в ту ночь, когда ее схватил Потылицын с братьями и с атаманом?
– Будешь в Минусинске, спроси у Ады Лебедевой, она в каком-то психиатрическом институте училась в Петербурге. Живет она со своим мужем Вейнбаумом у Юсковых. Там, где бабка Ефимия.
– Обязательно встречусь, – сказал Тимофей.
IV
До Филимона дошел слушок, что на побывку приехал Тимоха-сицилист и остановился у Зыряна; «весь в Георгиях и в офицерских погонах», Филя подумал: может, не явится брательник в дом, откуда изгнал его отец с таким позором? До вечера Филя тревожно поглядывал в окна: не идет ли Тимоха? Потом успокоился: «Оно как ни прикидывай, одна видимость родства. А как по-божьи – чужие навек. Он у сатаны в приклети, а у меня прислон к богу», – и помолился, не забыв спровадить Меланыо с грудным Димкой радеть под тополь: епитимья-то на год наложена!
– Зимой радеть не будешь, – смилостивился Филимон Прокопьевич, царапая спину о косяк двери в горницу. – До весны разминку дам. С весны, как должно, до покрова дня. Перед иконами епитимью наложил-то, не отверзнешь.
Потускневшая рабица Меланья не перечила: надела валенки, жакетку, поверх жакетки – собачью, доху, укутала в стеганое одеяло младенца и, перекрестясь на иконы, ушла под тополь коротать трудную ночь.
Филимон завалился в постель и успел всхрапнуть, как вдруг раздался стук в избе: кто-то вошел, зажег лампу и схватил сонного Филю за плечо.
– Господи помилуй! Хто тут? – наложил на себя крест Филимон Прокопьевич, продирая глаза. Возле кровати – человек в шинели, весь в ремнях, при погонах и револьвер у пояса. Страхи господни!..
– Ну спишь ты!
– Исусе милостивый! Тимоха, кажись?
– Ну, вставай, – подтолкнул Тимоха, и ноздри Филимона учуяли запах самогона, эко святотатство! И табаком воняет.
– Истый Тимоха, – хлопал глазами Филя. – И в Смоленске в лазарете такоже зрил и в сумление вошел.
– Бредишь ты, что ли?
– Дык спал. Таперича зрю: Тимоха. Исусе! При охицерском званье? Звиняйте, ваше благородие. О, господи. Куды штаны сунул?
Натягивая шаровары, Филя бормотал что-то про лазарет в Смоленске и как он нутром мучился, а Тимофей, не слушая брата, подошел к племяннице Мане, которая проснулась вместе с нянькой, поднес ей игрушки, но племянница заревела на всю горницу.
– А ты – Анютка, да?
– Анютка. Ишшо Апроська.
– И Анютка и Апроська? – наклонился Тимофей к няньке. – Ты так и не подросла за два года.
– Расту, может.
– Вот тебе на конфеты, – одарил ее Тимоха горстью серебра и, оглянувшись на лохматого Филю, вышел из горницы.
Некоторое время братья молча разглядывали друг друга. Тимофей спросил: где Меланья?
– К своим пошла, – не моргнув глазом, соврал Филимон.
– К своим?
– Туда. – Филя поежился под липучим взглядом Тимофея: сатано!
– Что у вас произошло с отцом?
– До волости срам вышел. Покель на позиции во Смоленске пребывал…
– Какие позиции «во Смоленске»?
– Дык при лазарете состоял, ваше благородие…
– Спишь ты, что ли?
– Никак нет, ваше благородие.
– Какое тебе «благородие»?
– Как при охицерском званье, ваше благородие.
– Давай без дури. Я ведь тебя насквозь вижу. Не знал, что ты был в Смоленске!
– Как же, как же! И тебя зрил, как вот таперича. Генерала Лопарева хоронили, а ты, значит, генеральскую шашку нес вот так.
– Что же ты потом не встретился со мной?
– В тифе валялся, грю. Ипеть-таки в сумление вошел.
– Оборотень, подумал?
– Шутка ли: генеральскую оружию нес. Ишшо подумал: к чему высокому превосходительству оружия на том свете?
– Ты бы хоть пригласил сесть.
– Дык вот лавка. Она что? Чистая лавка…
Тимофей снял шинель, повесил на крюк и сел с другой стороны стола. Филимон следил за каждым его движением: что же делать? Похоже, брательник собирается остановиться в его доме? Нехристь, безбожник, курящий и пьющий. Весь дом опаскудит. Надо сказать Меланье, чтоб лавку и столетию ножом соскоблила да с дресвой промыла и тополевыми листьями протерла.
Тимофей спрашивает про отца. Филя ерзает на лавке, скребет в бороде, бормочет про сожительство, и что народилось чадо, и Филя таперича должен «кормить грех батюшки».
Ладонь Тимофея на столешнице сжалась в кулак.
– Ну, а сам ты верил в тополевый толк? Или прикидывался верующим?
– В повиновении был, как испокон веку, пред родителем.
– Не юли: верил или нет?
– Веровал. Как в разумленье вошел…
– Значит, верил? И знаешь, конечно, что по обычаю тополевцев положено… Как это у них?
– Отверг я! Вчистую.
– Когда «отверг»?
– Возвернулся, и срам такой…
