– А мой старик совсем выжил из ума, – жаловалась Евгения. – Сейчас время крупных сделок, а я как связанная. Просто поражаюсь, как вам удалось войти в дело с англичанами, и даже француза подхватили.
Елизар Елизарович щурил цыганский глаз и загадочно отвечал:
– Цветы баскенькие, а запаху нет. Или мне нос заложило?
Евгения Сергеевна уразумела намек.
– У них весьма тонкий запах. Французские.
– Ишь ты! Да и мой нос не толст, а вот запаха не чую. – Он чуть наклонился, скосил глаз на львицыны холеные руки, невольно подумав, что этими руками она бы с превеликим удовольствием перехватила ему горло. Но и он из таковских.
– Пахнут? – В глазах Евгении прыгали бесики.
– Немножко…
– Нравится вам аромат?
– Да чей аромат-то?
– Он может быть и вашим, милый медведь! – усмехнулась Евгения. – Вы столько раз бывали у нас, неужели так ничего и не поняли? Старику же семьдесят шестой, он совсем выжил. А дело-то чье? Юскова. А вы кто?
– Из той же фамилии, – охотно подтвердил Елизар и тут же спохватился: – Да корень разный.
– Все мы под одним корнем.
– Как так?
– Наш общий корень – капитал. Или не так? Где бы он ни был, а все одно – капитал. И если бы к вашему капиталу еще один, да если бы к вашей хватке еще одну – ласковую, нежную, с большими связями не только в Петербурге…
– Петербурга нету, – невежливо вставил Елизар.
– Есть. Как только его величество подпишет мир, так и Петербург вернется.
– Слухи, али как? – насторожился миллионщик.
– Есть всякие. Да я не о том. – И руку ко лбу, будто запамятовала.
Прищурив цыганский глаз, Елизар Елизарович размышлял: «А ловко вышло бы. Силу бы я набрал огромную, десятерым Линдам – Востротиным не сжевать. Да хитрит змея, хитрит: невод закидывает. Как бы ловчее заманить ее самое в этот невод да скрутить, чтоб не прыгала в миллионщицах…»
А вслух:
– Кабы дал бог…
Сцепились глазами, молчат. У Евгении раздуваются ноздри; медведь сопит в бороду и чмокает, словно пробует львицу на вкус.
– И что же?..
– Прикинуть надо, – мялся медведь.
– Как прикинуть? – И брови вскинула, будто не разумеет.
– Птица к гнезду, если не прикинется – в гнезде жить не будет. То и нам испытать бы. В гнездышке. А?
Щеки у Евгении Сергеевны зардели.
– Так уж сразу и в гнездышке!
– Спыток – не убыток. Помолчали: Красавица напомнила:
– Да ведь в вашем здешнем гнездышке, говорят, живет славная птичка?
На что медведь ответил:
– То не птичка, а сопутница. Дунь – и нету.
– Какой вы безжалостный!
– Пошто? Я сопутницу в дело вывел, заведение в Минусинске откроет.
– Заведение? – будто испугалась Евгения.
– Ресторацию.
– С девицами?
– Девицы – не птицы: сами за стол садятся.
Еще раз сцепились глазами: в голубых черти пляшут, в черных у медведя – смола кипит. И борода дымится кольцами. «Хитрущая, – отметил он. – Обжать бы ее со всех сторон, чтоб тонкой стала. Надо самого Михайлу Михайловича натравить на нее, чтоб не допускал в дело, а там, мирком да ладком, и Михайлу жемануть. Чевелева с Гадаловым подпущу к Михайле: они живо обормочут, в трех скитах не отмолится».
Евгения Сергеевна соображение имела другое. «А я его расшевелила, сытого. С ним надо играть в откровенность да напустить на него Четтерсворта. Он его втянет в крупную сделку, а потом сделка лопнет, и весь капитал будет а нашей компании». Но… в чьей «нашей»? Не окажется ли она сама у разбитого корыта? «Когда же он умрет, лысый дурак!» – с досадой подумала о муже и спросила:
– Правда ли, что вы осчастливили мадам Тарабайкину-Маньчжурскую – отдали в ее заведение такую красавицу, от которой все с ума сходят?
– Экое! – крякнул Елизар. – Впервой слышу. Никакой красавицы знать не знал, да ежели бы и знал, в заведение не отдал. Спаси Христе!
«Вот уж будет диво, когда Востротин разыграет свой номер, – думала Евгения. – Но что же это за красавица? И куда отдал: в публичный дом! Господи, он и меня бы определил туда, если бы удалось прибрать мой капитал».
А вслух:
– Какой же вы, право, милый медведь!
– Да и вы, Евгеньюшка, не из малых птах, на больших крыльях летаете, слава Христе!
– Так уж на больших! – хихикнула и, заслышав шаги, тихо договорила: – Я подумаю… про гнездышко. Вы мне, право, нравитесь.
– Дай-то, господь, чтоб сие свершилось! – возрадовался Елизар, подхватывая ее под руку.
Знай не зевай – мошну набивай…
III
Ели и пили. Друг перед другом похвалялись. На здравия не скупились. Но у каждого был припрятан за пазухой камень.
От духмяных кушаний, приготовленных французским поваром, голодный упал бы. Вино заморское; французским коньяком аппетит разжигали.
Бесились не от жиру – от пресыщения. На матушку-Россию смотрели сквозь пальцы, под иностранцев рядились. И даже каменный одноэтажный особняк Гадалова выстроен был на манер итальянских богатых домов, хотя и строил русский инженер русскими рабочими руками. Так уж повелось: свое под ногами – на чужое глаза вскидывали и умилялись.
Но на этот раз на званом обеде не было ни одного иностранца. Сошлись потолковать про житье-бытье русское, а главное, прощупать печенку у каждого.
За столиками – по трое. «Бог троицу любит» – девиз Петра Ивановича Гадалова, миллионщика с русским размахом и желудком истого француза.
Господин Востротин – джентльмен от воротничка до заморских ботинок – один за столиком с тремя приборами: кого-то поджидал, должно. Евгения Сергеевна сидела с медведем – колени в колени, и сам Петр Иванович Гадалов тут же, как бы на довесок.
Была еще одна престарелая дама, купчиха Синельникова с мужем, а вместе с ними поручик Синельников. Семья почетная в Красноярске, не то что Шмандины или Худояровы: Синельников пожертвовал городу детский приют, выстроил трехэтажную каменную школу на берегу Енисея. Про синельниковский приют молва дошла до Петербурга. Экий домина! Не на собор кинул деньгу, а на горемычных сирот.
Улучив момент, Евгения Сергеевна привлекла к себе внимание:
– Если бы вы знали, господа, что происходит при дворе…
Гости знали, что ее тетушка, княгиня Толстова, двоюродная сестра думского Львова, бывшая фрейлина, пользуется слухами из первых рук. Потому слушали внимательно.
Красавица не скупилась. Она рассказала, будто английский посол Бьюкенен «прямо сидит на шее маленького полковника». И на позициях плохо – поражение за поражением, и при дворе – ни складу, ни ладу, ни увеса, ни привеса. Один на другого беду валит, а виноватого нет.
