– Я почитаю вам из письма тетушки…
Тетушка писала, что Бьюкенен хоть и джентльмен, а держится варваром при дворе Российской империи. «Как можно так беспардонно вести себя, даже послу? Его величество с лица сменился, ужасно нервничает». А когда царь сменил Сазонова и поставил Штюрмера, слывшего сторонником сепаратного мира, Бьюкенен в тот же день телеграфировал в Лондон: «Судя по всем данным, Штюрмер является германофилом в душе. К тому же он, будучи отъявленным реакционером, заодно с императрицей хочет сохранить самодержавие в неприкосновенности. Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция в России, боюсь, является неизбежной…»
Далее тетушка писала!
«В тот же день сия депеша стала достоянием высших кругов столицы. И многие считают, что английский посол совершенно прав: революции неизбежна. Ужас! Какие страсти!»
– Господи помилуй, – отозвался миллионщик Ченелев.
– Не дай-то бог, – сказал Петр Иванович Гадалов.
– Чему быть, того не миновать, – вздохнул Синельников.
– Россия на пороге революции, – подал голос и Петр Иванович Востротин, и все оглянулись: человек он сведущий, образованный, дипломат в некотором роде. Он все еще сидел один и не пил, не притронулся к кушаньям – заботы одолели: видел, как бывшая полюбовница миловалась с Елизаром.
– Петр Иванович прав, – пропела Евгения Сергеевна, сообщив, будто французский посол Морис Палеолог высказался еще хлеще Бьюкенена. Он будто говорил недавно великой княгине Марии Павловне, что-де сам царь губит Россию и что его царствование скоро кончится катастрофой. И не плохо, если бы все лица императорской фамилии объединились сейчас и предприняли решительный шаг, дабы устранить зло.
– Он так и сказал Марии Павловне: «Я имею в виду драму Павла». На что княгиня в ужасе ответила: «Бог мой, что же будет?» А Морис сказал: «Или революция, и тогда еще неизвестно, что станет с Россией, или упразднение слабого царя с его министром-предателем…»
– О, господи! – вздохнул Чевелев, вытирая лысину.
– Беда, беда грядет, – поддакнул Елизар Елизарович и как бы невзначай прижал коленями Евгению Сергеевну.
– Не дай-то господи, как в девятьсот пятом.
– Ну, положим, девятьсот пятый не вернется, – возразил господин Востротин. – Если грянет революция, тогда не то что престолу не устоять, но вся империя развалится.
– Но что же делать? – замахнулся кто-то и тут же притих.
– Что делать? – подхватил Востротин, поднимаясь. – Сейчас же подписать мир с Германией и покончить с нашей азиатчиной!
– С азиатчиной? – таращился Чевелев.
– Да, с азиатчиной. Пусть вас научит цивилизованный мир управлять государством и промышленностью. Нельзя терпеть, когда миллионщики, как медведи из берлоги, не ведая ни образования, ни порядочности, прут в сапогах в каретный ряд.
Гости притихли. Слышно было, как сопел лысый Чевелев и трудно вздыхал Синельников: оба они «из берлог» и в каретный ряд затесались.
Елизар Елизарович подтянул толстые ноги, хищновато подобрался. Намек Востротина уразумел вполне и ответ готовил. Ты, мол, не из берлоги вылез, а из подворотни мистера Линда – русского американца во французских штанах; ты и Россию готов продать – хоть американцам, хоть французам – кто дороже заплатит, а в русских медведей пальцем тычешь. «Погоди, ужо рубану сплеча».
Но рубануть не удалось…
Востротин трагично возвысил голос:
– Азиатчину и варварство, господа, терпеть нельзя в наш просвещенный век. А что вы скажете, если один из миллионщиков, не брезгуя ничем, грабит инородцев в Урянхайском крае и учиняет варварские самосуды? Этот миллионщик до того озверел, что даже собственную дочь поместил в публичный дом…
– Господи! Кто такой? – ахнули, оглядываясь.
У Елизара Елизаровича пот выступил и борода мокрой стала. Прямо перед собой он видел бутылку в ведерке. Схватить бы ее да в башку Востротину!
Не схватил…
Гадалов поспешно ушел, и Евгения Сергеевна удалилась.
Один. «Господи помилуй, на позор выставил, иуда! Христосиком прикинулся».
– Кто же это, господи? – охала Синельникова.
– Сейчас узнаете, – кривил губы Востротин. – Пусть сама эта девица расскажет, как благословенный родитель издевался над нею, чуть не убил, прежде чем выгнать на все четыре стороны… без участия и поддержки, без вида на жительство, без копейки денег. И она ушла, несчастная, скитаться по земле.
Елизару Елизаровичу будто серой горючей ударило в ноздри, воздух стал угарным, дыхание перехватило. Беда пристигла. Беда…
Вот как надумал отыграться за сто тридцать семь тысяч золотых целковых Востротин. Учудил спектакль, подлец! А сам-то каков? Не он ли с Линдом содержит особый дом на Береговой, и в тот дом мадам Тарабайкина-Манчьжурская поставляет девиц для утехи? А мало ли он, Востротин, пустил людей по миру? Мало ли выжал золотишка из посконных душ приискателей, мыкающих жизнь в потемках? Рыкнуть бы на всех, топнуть да за шиворот схватить джентльмена, вытряхнуть из французских штанов да выставить перед всеми напоказ: глядите, каков Христосик!
Не рыкнешь и не топнешь… У джентльмена хватка не волчья – тигриная. Мягкими шажками, умильными словесами, с образованностью, начитанностью да за горло ближнего! А что он, медведь? Ни образования, ни повадки тигриной, весь наружу – без всякой хитрой накладки.
Поруха!..
Рванул крахмальный воротничок – черная бабочка спорхнула на пол.
Он стоял один возле столика, дрожа от ненависти и стыда. Кулаки, как кувалды, а бить – некого. Эх, кабы господь умудрил словом! Не одними миллионами, оказывается, бить надо. Но господь не дал слова. Нем как рыба или того хуже… Погодите же! Не спешите с заупокойной службой, живодеры!..
Утеха малая, когда всеми поруган, да без утехи совсем хана…
– Прошу вас, – вещает гладенький Востротин во французских штанах, – проявите милосердие к поруганной девице. Она ни в чем не виновна…
Все с нетерпением ждали, что за девицу приведет господин Востротин. Надо было уйти Елизару Елизаровичу, уйти от позорища, да он все еще на что-то надеялся.
И вот появилась она…
Все поднялись, глядя на стройную красавицу с черными волосами, собранными в замысловатую прическу. Она была в нарядном голубом платье, голову держала книзу, совсем молоденькая, и не такая уж разнесчастная, какой изобразил Востротин.
Евгения Сергеевна испуганно ойкнула: «Дарьюшка!»
Елизару Елизаровичу словно нож сунули под лопатку. Он выпрямился во весь свой богатырский рост и рот распахнул. Истинно так: «Дарьюшка! Господи помилуй, из больницы взяли, – успел подумать. – Да што же это, а? Полковника подыму! Самого губернатора!»
И – был таков.
