Тимофей смутился, пробормотал, что таких немало в гарнизоне. Сама революция учит.
– Суровая академия.
– У нас сегодня заседание исполнительного комитета Совета. Приходите.
– Со взводом на заседание Совета?
– Ну, а как же? Иначе нельзя. Говорю же: атаман казачьего войска начинает хитрить. Приготовили похороны к заседанию Совета.
– Похороны?
Тимофей взглянул на часы.
– Начались уже. Есаула Могилева с жандарским ротмистром Трусковым, и с женою Трускова, и с его сыном – четыре гроба сразу. Могилева при побеге застрелили, ротмистр Трусков сам себя прикончил. И записку оставил: «Россия гибнет: лучше смерть, чем власть жидов и уголовных преступников, освобожденных из тюрем. Граждане, опомнитесь! Всех честных людей России ждет насильственная смерть от рук разбойников» – и всякое такое, подходящее для жандарма. Я его помню, Трускова! Измолотил меня в тринадцатом году при допросе, думал, сдохну. Месяц в тюремной больнице отлеживался. А вот теперь, видите, когда сама земля ушла из-под ног, и жену отправил на тот свет, и гимназиста сына, а потом себя. Чисто сработано, по-жандармски.
Аинна злилась. То белые ромашки захватили Арзура Палло, то прапорщик. Хоть не выходи на улицу. И никакого к ней внимания, как будто ее нет. «Хамство, и больше ничего. Прапорщик, а воображает о себе! Как будто он лидер партии. Терпеть не могу нахалов. Из хамов хам».
Прапорщик все-таки заметил Аинну и, обращаясь к ней, спросил, дома ли Дарьюшка?
– Где же ей быть?! – вздула губы Аинна. Тимофей еле промигался и ушел.
– Мужлан!
– Ты злая, детка.
– Терпеть не могу хамов. Прапорщик!
– Голова у него крепко привинчена. Если бы в мексиканской революционной армии были такие прапорщики, народ выиграл бы революцию. Самое главное для революционера – не спутать адреса друзей и врагов. А это очень важно – не спутать адреса. Ну, а теперь пойдем домой. Надо подготовить выступление на Совете.
– Речь?
– Что-нибудь придумаю. – И, помолчав, прислушиваясь к собственным хрустящим шагам, дополнил: – Надо же разобраться в собственном умственном хозяйстве.
– Я буду твоей секретаршей, майор.
– Быть по сему. Хотя по законам совести и революции это нечто сродни эксплуатации?
– Эксплуатируй! – махнула рукой Аинна. – Чему быть, того не миновать. Терпеть не могу «третьего лишнего».
– Все зависит от тебя, детка.
– Не зови меня деткой.
– Ну, а если ты совершеннолетняя и принимаешь революцию, то и прапорщика должна принять. Он настоящий парень.
Аинна примолкла. Ей тоже надо пересмотреть свое умственное хозяйство, если Арзур Палло со всеми своими шрамами и рубцами в сердце требует, чтобы она поняла и «приняла» прапорщика.
– Сделаю так, как ты хочешь.
– Делай так, как подсказывает тебе сердце, совесть и здравый рассудок, – уточнил Арзур Палло.
VI
Трубная, стонущая музыка. Черная, мутная, клокочущая толпа запрудила Театральный переулок, закрыв подступы к двухэтажному каменному дому, где должны были собраться депутаты солдатских, казачьих и рабочих Советов на свое первое заседание исполнительного комитета Красноярского Совета.
От Благовещенской улицы по Театральному текли люди, переливаясь через Воскресенскую.
Взвод солдат, щетинясь штыками, остановился на перекрестке.
Прапорщики Окулов и Боровиков совещались: как им быть? Главное, не поддаться на провокацию казаков и долгогривых семинаристов в черных сутанах до пят. И сколько же тут собралось обывателей! Только не было милиционеров Комитета общественной безопасности. Оно и понятно: недавно созданная милиция, оглядываясь через левое плечо на попранную полицию его императорского величества, еще не уяснила, как ей поддерживать порядок в городе с царствующим двоевластием. Кого миловать, а кому под микитки насовывать? Побьешь совдеповца – похвалят комитетчики; прижмешь комитетчика – похлопают по плечу совдеповцы. А не лучше ли – ни тех, ни других? И милиция каждый раз, если возникали митинги, шествия, отсиживалась по бывшим полицейским участкам – так покойнее.
Гроб с телом есаула Могилева, «убиенного разбойниками», вынесли из ограды под трубный рев духового оркестра и установили на двух столах возле ворот.
Знамен не было, хоругвей также, но ораторы нашлись. Один за другим вылезали из толпы и горланили, что вот-де пришла погибель для православного христианства – без суда и следствия расстреливают.
– Христиане православные! Внемлите гласу божьему! – хрипел детина в суконной поддевке. – Погибель будет, погибель! Советы депутатов объявились, чтоб резню учинить! Внемлите!..
Родственники есаула Могилева – пожилая жена в черном, мордастая дочь на выданье, невестка с младенцем на руках и сын – чиновник городской думы – подвывали на весь переулок, чтобы добрые христиане прониклись скорбью и печалью.
Гроб окуривал ладаном дьякон, длинный, с бычьим голосом, покрывающим гундосое тявканье священника, скрюченного старичка, затертого толпою.
Со стороны Гостиной, от Песочной, двигалось похоронное шествие с тремя гробами Трусковых. Обитые черным крепом, гробы качались на руках почтенных горожан. Голова ротмистра Трускова утопала в живых цветах, доставленных из домашней оранжереи миллионщика Гадалова – «свой свояка видит издалека».
Три гроба должны были соединиться с гробом есаула Могилева, но Театральный переулок до того был забит, что шествие как в стену уперлось и остановилось, закрыв проезд по Гостиной. Три деревянных креста сплылись в кучу, касаясь один другого над обнаженными головами православных обитателей дремотных деревянных домиков с подслеповатыми окошками, пугливо глядящими в суетный мир. Слышался бас соборного дьякона, толстого, гривастого, с увесистым кадилом, а рядом с ним подвывал фальцетом священник Покровского собора отец Афанасий, известный в Красноярске с девятьсот пятого года своими погромными проповедями, призывавшими православных к удушению «жидов-иудеев, посеявших на ячменном поле христианства плевелы сатаны, бунтовщиков-мазутчиков, за убиение которых сам господь вознаграждает блаженством на небеси».
Казаки из бывшего дивизиона Могилева как бы сами собой собрались на похороны «отца родного, командира», не забыв прихватить шашки – испытанное оружие для усмирения бунтовщиков. Возле Дома просвещения, где должен был заседать исполком Совета, казаки держались стеной, плечом к плечу, спина к спине – пальца не просунешь. Поодаль от парадного подъезда в окружении служивых лычников прятался есаул Потылицын, теперешний командир дивизиона.
Тем временем в бывшем кабинете губернатора Гололобова комиссар Комитета общественной безопасности господин Крутовский рвал и метал молнии на головы своих приближенных и в том числе на атамана Сотникова.
