Евгения продолжала!
– Со своей стороны я заготовила охранное письмо на! твое имя, что буду заботиться о твоем здоровье, и если ты, не ровен час, умрешь, капитал разделю на четыре равных части.
– Э? Как так на четыре?
– Евгения, Владимир, Николай, Аинна.
– Э?
– Без всяких «э», Михайла. Это будет справедливо перед богом и людьми. Я все сказала. Договор-сделку я заготовила и пошлю тебе с Ионычем на подпись. Решай до часу ночи. Если хочешь жить с блудницей – подпиши договор, надень японский халат, который я тебе пошлю, да не забудь вечером принять ароматичную ванну. Я распоряжусь. Придешь ко мне в спальню в одном халате и позовешь: «Здесь ли ты, блудница?» И я отвечу: «Здесь, король мой!»
Евгения Сергеевна, как кошка, прильнула к Михайле Михайловичу, и он увидел ее сияющие, ядовитые глаза искусительницы – помраченье настало. А он-то решил, что ни гроша, ни цента, ни пфеннига не отдаст за ее страшные чары! Живой еще! Живой! Да есть ли предел тому? «Спаси мя, Исусе! – молился староверческому Исусу. – Вдохни в меня прозрение!»
Прозренье улетучилось…
– Блудница я, блудница, – жарко шептала Евгения.
– Истая блудница, – отвечал вздохами Михайла Михайлович.
– И ты будешь жить с блудницей и радоваться будешь, король мой лысенький.
– Ехидна ты, Евгения!
– Ехидна, король мой. Ехидна.
– Змея ты!
– Змея, змея. Во мне яд для смерти и лекарство для жизни.
– Видишь ли ты, господи?!
– Видит, Михайла, и благословляет тебя на жизнь.
– Э?
Михайла Михайлович совсем разомлел, когда Евгения Сергеевна, еще раз предупредив, что будет ждать его с подписанным договором к часу ночи, удалилась восвояси.
Потом Ионыч принес от ехидны заготовленные бумаги на гербовых листах и, не выдержав свинцового взгляда хозяина, покаялся:
– Беда пристигла, Михайла Михайлович. Беда!
– Ты мерзавец, Ионыч! Кому предал меня? Кому? Ионыч гнулся коромыслом.
– Да есть ли верность среди людей, господи! – жаловался хозяин, ополчившись на лакея. – Как же смел привести ее ко мне? И бумаги притащил! Да што же это, господи!..
Ионыч осмелился доложить:
– Был разговор у меня, Михайла Михайлович… с Евгенией Сергеевной. Беда пристигла, говорю. Она показала мне пачку фальшивых банкнотов… Скитских. В пергаменте. И
подпись моя на той пачке… Как условлено было тогда. Помните?
– Господи! – ахнул Михайла Михайлович. – Откуда она достала ту пачку?
– Выкрала, думаю, у его преосвященства Никона. Какой будет позор, Михайла Михайлович, – бормотал Ионыч, горбясь.
– Да не осталось же у Никона фальшивых банкнотов!
– Не все он вам отдал за сто тысяч выкупу. Пачку приберег для себя.
– О, ехидна, змея стожалая! – засуетился по кабинету Михайла Михайлович и кинулся к столику с лекарствами. Вспомнил! Евгения Сергеевна, уходя, забрала лекарства, предупредив, что отныне она будет лечить его сама. – А Никон-то, Никон! А? Как же быть, э? Фальшивки передал ехидне! Доколе же, Ионыч? Доколе? Как жить, Ионыч? За один и тот же товар сколько раз платить можно?
Что мог ответить Ионыч?
Михайла Михайлович прогнал лакея, а сам погрузился в тяжкие думы. И так вертел и эдак, а выхода из ситуации не находил. Он в петле.
Вечером принял ароматичную ванну; Ионыч еще раз понаведался и принес от хозяйки японский халат, замшевые домашние туфли.
– Пошел вон, старый дурак! – выгнал Михайла Михайлович единственного верного человека. – Ты со своим скитом погубил меня, зарезал, зарезал…
Ионыч, уходя, заплакал.
III
Ночь…
Секунды прядут нитки, минуты ткут суровый холст из пряжи секунд, часы отмеряют холст аршином суток. И так без конца, без передышки из века в век.
Михайла Михайлович мечется по кабинету – ищет решение и не находит.
Бумага ехидны страшная. Он окажется полностью в ее власти, и если будет неугодным – она его спровадит в богадельню для стариков, выживших из ума.
Секунды прядут нитки…
«Она меня убьет, убьет, если не подпишу паскудный документ. Не даст оглашать с амвона, сама убьет. Чужими руками. Помилуй мя, господи!»
Одна и та же молитва с полудня до ночи…
Мысли рвутся – текут и не текут. Как стоячая вода в озере. Позвонить разве Чевелеву? Можно ли? Нельзя! Тут такой позор!
Сердце разбухло – в груди не помещается: одышка. Тяжелый удался час. Какой там час!
В письменный стол вмонтированы три кнопки звонка. Красная пуговка – связь с полицейским, который когда-то дежурил в заведении Юскова. Полицию упразднили – полицейского не стало, а с милицией не успел снюхаться. Да и кто знает, какие теперь порядки в милиции Временного?
Синяя пуговка – звонок для горничных. Как и первый, бездействует. Еще с черной кнопкой – для Ионыча. Это в постоянном пользовании. Но звонить надо по секундомеру. Сперва длинный звонок – предупреждающий. Потом два коротких с интервалами в десять секунд после каждого звонка. Этот – пароль на сегодняшний день.
Михайла Михайлович погладил пуговки звонков, не нажимая, отнял руку. Звонить некому. Ионычу? Был Ионыч и нету. Хищница заглотнула вместе с лысиной и секундомером.
«Как же быть, господи?»
Не подписать бумагу ехидне – смерть будет. Какая? Неведомо. Но она уготована.
«В НАШЕМ ДОМЕ СКОРО БУДЕТ ПОКОЙНИК. ЭТОТ ПОКОЙНИК БУДЕШЬ ТЫ».
Сказано довольно точно, без маскировки, прямо в лоб. Так дает знать о себе сила и могущество. И фарс тоже. Но ехидна не манкирует фарсом. Она если бьет, то наповал. Так она разделала однажды самого Востротина, и тот чуть не сдох. А ведь от него же народила дочь! Нет, не фарс. Предупреждение.
Но если он подпишет паскудный документ, отдаст ехидне все свои миллионы и власть, то что же потом будет? Она его не потерпит в доме. Остается только одно: богадельня. Не сыновьям, не себе, а все ехидне. Комедия – и только!
На столе между бронзовым бюстом Николая Второго и настольными часами «Павел Буре» разбросаны письма сына Владимира. Давнишние – выкинуть надо.
«Эх, Володя, Володя! – покачал головою Михайла Михайлович, опираясь о решетку. – Лучше бы ты никогда не был подполковником, а был бы ты у моего плеча деловым человеком».
Чего нет – не сыщешь полицией…
Но что же молчит Николенька? Три депеши отбил с запросом, и хоть бы слово. Или революция там, в Петрограде, прикончила его?
Мрачно. Тяжело. И так крути, и эдак. В западне.
