Меланья ответно вздыхает. На ней сподняя рубашка и шаль на плечах.
Старик тронул ее за руку повыше локтя.
– Виденье было мне, как тогда. Помнишь?
– Помню…
– На рождество так. Не спал будто и вижу, как ты подошла и говоришь: «Пусти меня, батюшка, али помру я, как отступница от веры нашей тополевой». И сама такая холодная, льдистая, и глаза закрыты, как спишь вроде…
– Сколь я мучилась-то! – воркнула Меланья.
– Ведомо. Настал черед Филе отмолить грех совращенья с веры. Ежли не покажет нонича твердость духа – не быть ему в доме, вытурю! И сказано: худую траву вырви да брось. Сколь раз думал: ежли греховное было мне виденье в ту пору, тогда пошто мужчина народился? Отчего народилась теперь девчонка, и та который месяц нехрещеная на свете пребывает? Чистая она аль нечистому в заклад растет?
Меланья сморкнулась в шаль:
– Молю, батюшка, окрестите ребенчишку-то! Извелась я от тяжести экой. – Девчонкой назвать «ребенчишку» не осмелилась, знала, что не терпит свекор «пустопорожние посудины».
– Теперь окрещу: в дом возвернулся.
– Слава Христе!
– А ты вроде запамятовала про свою клятву?
– Ой, батюшка, как можно! И мне сколь раз виденья были. И по лесу ходили будто, и деготь гнали в березняке, а потом спали в том стане, как на Сосновом ключе, – помните? И вы носите меня, как малую, и песню будто поете. И на душе не было смутности. Нисколечко! Будто святое виденье. Отчего так? А Филя все попрекает, да попрекает, да попрекает. А теперь и вовсе: «Как, грит, девчонку народила?» Кого господь послал, того и народила.
– И то! – хмыкнул старик. – От мякины да штоб зерно было! Я и то ждал. Ну, думаю, пусть Филин хозяйствует, сноровку проявит. Гляжу – ладно живет будто и к ямщине сподобился. Ну, живи, ума набирайся. Слышу – беременной ходишь, а потом девчонку принесла. Плюнул: пусть мыкаются, коль веру попрали! Я и так жить буду. Сила моя не в убытке, слава Христе! А тут время подоспело – анчихрист на землю сошел. Народ подымать надо, веру крепить. Заблудшего обратил в свою веру, перекрестил из щепотников. И стал он теперь святым Ананием и сыном мне.
– Ой, батюшки, и я слышала про святого Анания! Вся тайга говорит про него. А кто он?
– Имя его втайне должно быть. Потому – анчихрист кругом рыщет, головы наши ищет.
– Страхи-то!
– И сказано во Писании: восстанут лжепророки и лжеучители, чтоб прельстить и в ад ввергнуть, не верьте им.
– А какой я пришла к вам в виденье, батюшка? – спросила Меланья, чуя, что он теснее прижался.
– Тебя зрил без рубища. И розовость в теле такая, как на солнышке подрумянилась, и власы по спине и плечам, как ручьи с гор текучие, да теплые, ворсистые. И я руки купаю в тех ручьях, и к телу прислоняюсь, яко младенец, и сила мужская проснулась…
– И я, и я так зрила!
– А потом голос слышал: «От века люди пребывают на земле врозь, а вы завсегда будьте вместе, Прокопий и Меланья. И крепость веры держите. От малого числа восстанет большое число. И сойдет на землю Спаситель, и вы два спасены будете, яко святые праведники».
– Спаси Христе! – млела от ласки Меланья. – С Филей-то ни поговорить, ни душу усладить словом из Писания. Молюсь другой раз и от тебя, батюшка, благословенья господнего прошу на сон грядущий или на утро, вставшее из ночи.
– Слава Христе, не отторгла! – обрадовался Прокопий Веденеевич. – И я всегда благословлял тебя – и на сон, и на день, восставший из ночи.
– Помолюсь, и мне так радостно…
– Это моя душа с тобой пеленалась.
– Пеленалась, батюшка!
Старик сунул руки под шаль и взял Меланью за мягкие податливые груди.
– Не те., как тогда были…
– Трех ведь народила, батюшка. Димка-то сколь грудь сосал – на рождестве только и отняла.
– Пусть бы ишшо сосал – крепости впрок набирался!
– Филя заставил отнять.
– Даст бог, духовником будет.
– Димка-то баскенький, смышленый такой… будто ум в глазах светится.
– Истинно так. Чадо растет разумное – береги!
– Ой, как берегу, батюшка! Филя другой раз ругается…
– Таперя укорочу руки: в дом возвернулся.
– Насовсем?
– На век свой.
– Ой, аж сердце екнуло! А Филя-то как?
– Ежли толк наш отторгнет – пусть уходит к еретикам и там ищет пристанища. А мы жить будем. Я буду завсегда в моленной. Кровать там поставлю. Ты приходить будешь. Холить буду, как тогда. Работника возьму да еще Лизавету, Посрамленья не будет, радость воссияет!
– Я так молилась, батюшка…
– Господь услышал молитву. – И еще теснее прильнул к невестушке. – Колени-то охладели… Хочу тебя в рубище Евы зрить, и моя матушка зрить будет. Душа ее витает в сей час над нами, усладим ее душу праведную!
– Я так ждала, так мыкалась… Без тебя будто в погребе ледовом жила – холодно, холодно… И все одна, одна, сама с собою да с образами святых.
– Власы распусти по плечам да с плошкой по избе пройди. Пред образами стань, да помолимся. Нетленный дух матушки усладим зримостью.
– Усладим, усладим!..
Меланья в рубище Евы прошла в куть за плошкой и перед Прокопием Веденеевичем. Он смотрел на нее и молился, радуясь. Потом Меланья опустилась на колени, а за нею свекор в белых холщовых подштанниках, застегнутых на деревянную самодельную пуговку, и в белой холстяной рубахе ниже колен.
Помолились.
Сальную плошку поставили на печь, чтоб свет падал на лежанку и отпугивал тараканов. Меланья легла на две подушки и зажмурилась, раскинула руки, как птица крылья перед полетом.
– Экая ты усладная, – задрожал Прокопий, разглядывая ее, как некое божественное видение. – Как кисть кипариса, лежишь предо мною, господи! И, как от кисти кипариса, сияние вижу, господи! И сказано в бытие Моисеевом: «И были оба наги, Адам и жена его Ева, и не стыдились».
– Тятенька… – тихо позвала Меланья, не открывая глаз.
– Вещай, вещай, воссиянная!
– Песню Соломонову пропой мне, как тогда в стане, когда деготь гнали.
– Пропою, пропою, усладная! – пообещал, поглаживая ее ноги. – Тело твое, как из пшеничной мучки спеченное, духмяное, да белое, да теплое.
– Схудала…
– Дам поправиться, посдобнеешь!
– Батюшка, хочу спросить… Есть такая святая, Харитиньей называется?
Старик призадумался: разве всех святых упомнишь? Сказать – нет, а вдруг да есть? Ответил уклончиво:
– Должно, есть. От кого слышала про святую Харитинью?
– Да от Фили. Сколь раз во сне поминает Харитинью. Как приедет из ямщины, завсегда поминает. Спросила раз – грит, святая. И вот как вам прийти седне, слышу: «Харитиньюшка, шанежка сдобная», – грит. И губами чмокает, как целуется.
