Апостол Павел наказал:
– Барина-то покрепше завязать надо. И ноги скрутить, штоб не встал, не сел.
– За что?! За что?! По какому праву, спрашиваю?! Апостол Павел ответил:
– Еретика, сиречь того – щепотника огнем жечь можем. А право у нас и власть от царя всевышнего и от сына божьего Исуса. Во какое право. Как бог повелел изничтожать еретиков, так и дело вершим. Аминь. Лежи, барин, тихо. Утре покажешь нам, на каком месте бог послал тебе кобылицу с жеребенком.
– Да что я там памятник поставил, что ли? – огрызнулся Лопарев. – Откуда я знаю, где она появилась?
– Ежли не укажешь место, лупить будем. Ребра ломать будем.
– О! – простонал Лопарев.
Вот так крепость Филаретова! Вот так многомилостивый батюшка Филарет! Вот так умильная любовь отца к сыну!
И вдруг вспомнил.
«Не за то ли мстит мне Филарет, что отца его будто бы насмерть прибил мой дед? Да было ли то?»
И проклял вековечную барщину и крепостную неволю. За что же он должен страдать, внук крепостника-полковника? Да когда же настанет на святой Руси конец несносной тирании? Или так на веки вечные: холопы – под барином, барин – под царем, царь – под богом? И деться от этой неволи некуда!
XI
– Вопи, вопи, ведьма! – рыкал Филарет. Но как вопить ведьме, коль кляп во рту?
– Вопи, вопи, змеища стохвостая, – поддакивал апостол Андрей.
Калистрат невольно залюбовался телом Ефимии. Какая же она дивная красавица. И тут же прикусил язык: вдруг про тайную мысль проведает духовник? «Свят, свят, спаси мя», – открестился Калистрат, уставясь на железную печку.
В избе и без того жарко, душно, а тут еще печка гудит.
Апостолы терпят. Привычно. За господа бога какую муку не примешь, только бы душеньку определить в рай небесный.
– Таперича слушай, ехидна, – поднялся Филарет и стукнул посохом – ком земли вывернул. – Ежли погаными устами будешь порочить духовника али моих пресвятых апостолов, вырвем язык щипцами, а потом жечи будем. Реченье поганое не веди, отвечай на судный спрос. Вынь кляп, праведник Ксенофонт. Да гляди, змеища!
Ксенофонт вынул кляп и брезгливо бросил под голые ноги Ефимии.
Ефимия вздохнула во всю грудь. Глаза как в туман укутаны, – видит и не видит праведников Исусовых.
– Сказывай, какой сговор был в избе у Третьяка на третьей неделе опосля пасхи?
– Не ведаю, батюшка.
– Врешь, тварь ползучая. На том сговоре ты была и все знаешь. Глаголь, кто был на сговоре! Третьяк, Микула, Данило шелудивый, а еще кто?
У Калистрата от таких вопросов – в горле лед и сердца захолонуло. «Спаси мя, Исусе Христе, – молился он. – Обет наложу на себя: от гордыни отрекусь, от блуда, к церкви православной возвернусь, господи».
Филарет готов был пронзить Ефимию посохом, но сдержался. Если Ефимия не признается, беда будет. Не вырвешь язык самому Калистрату.
– Сказывай, Ефимия. Молю тебя, сказывай! – Голос Филарета дрогнул. – Ты не мужчина, не пустынница, вины твоей нету в том сговоре. Пред Спасителем божусь: благость будет. И ты станешь жить. Хошь, из общины уходи. Хошь, сама по себе живи. Воля твоя будет. Помоги мне крепость утвердить сю, и дам те спасение. Тако ли, апостолы?
Апостолы, кроме Калистрата и Ионы, гаркнули:
– Спасена будет, грех простится.
– Слышь, Ефимия?
– Слышу, – тихо ответила Ефимия и встретилась с глазами апостола Калистрата. Вот он, апостол блудливый и хитрый, виляющий хвостом на две стороны – и нам, и вам, но какой же он трусливый пес! Что он так остолбенело уставился на нее? Молит, чтоб жизнью своей спасла его жизнь. «Богородица пречистая, помоги мне!» Назвать или умолчать? Если назвать – не жить всем Юсковым. Не жить хитрому и хозяйственному дяде Третьяку, кутузовскому солдату, заговорщику, с кем делилась втайне и горем и радостью. Назвать – утвердить Филаретову крепость. Крепость мучителя. Тяжкую, свирепую, без единого просвета радости.
– Еще один был сговор – главный, – напомнил Филарет. – Опосля того как Акулину-блудницу на тайном спросе пытали, а потом посадили в яму; у Третьяка в избе, ночью, в дождь, собрались еретики: Микула, Третьяк, Михайла и ты была там. Окромя того, три верижника и апостол с ними. Тот апостол сказал: «Вырвем у Филарета крест золотой и чресельник отберем. Хозяйством править будешь ты, Третьяк, а я буду духовником». Назови, который апостол! Жить будешь. Аминь.
– Аминь. Аминь, – откликнулись перепуганные апостолы.
Тимофея и Ксенофонта била лихорадка. А вдруг Ефимия назовет кого-нибудь из них?
Калистрат вылупил черные цыганские глаза, а зубы унять не мог – стучали. По спине – холод, а по лицу – дождь. С бровей, с бороды соль капает.
Настала тягостная, жуткая минута.
Апостолы примолкли на судной лавке, а глазами так и впились в Ефимию. Знали: баба не сдюжит пытки и кого-то из них назовет. Тогда на костылях повиснет кто-то из апостолов. Кто же? Кто?
И сам Филарет волновался. Другого судного спроса не свершить, если Ефимия не назовет апостола. Чего доброго, Калистратушке, упитанному борову, доведется носить крест золотой! Тот самый крест, у которого на коленях стояли сам осударь Петр Федорович, Хлопуша, Кривой Глаз и Прасковеюшка покойная!..
«Исусе Христе, развяжи язык твари ползучей, – молился Филарет. – Сгинет крепость твоя, господи, если останется в живых иуда Калистрат».
Филарет еще раз напомнил:
– На том сговоре апостол-еретик сказал: «Филарета убить надо, и Ларивона убить, и Мокея такоже». Третьяк и Микула такоже глаголали: убить. И тут раздался твой голос: «Филарета убивать не надо, и Ларивона, и Мокея убивать не надо. Потому – смертью смерть не правят. Надо порушить крепость, а Филарет пусть живет и помрет своей смертью». Глаголала так али нет?
Тишина. Слышно, как пощелкивают дрова в печке и как тяжко сопят взмокшие апостолы.
Голос Ефимии прозвучал, как гроза с чистого неба:
– Говорила так.
У Калистратушки будто оборвалось сердце, и он едва не потерял сознание.
– Слава Исусе Христе! – воспрял Филарет: Ефимия разомкнула уста.
– Говорила так, – повторила Ефимия. – Потому: крепость твоя чуждая, не божеская, а сатанинская. От гордыни то, от злого сердца то, а не от бога. Господь не заповедовал терзать людей – жечь огнем, рвать тело железом. Господь заповедовал милосердие и любовь. Где оно, милосердие? Нету. Крепость одна лютая. От такой крепости дух каменеет.
– Молчи, тварь! – подскочил Филарет и ударил тупым концом посоха Ефимию по голове. – Крепость наша на веки вечные, ехидна. Не разумеешь то: сатано кругом рыщет, погибели нашей ищет. Не будет крепости старой веры – сгинем, яко твари ползучие. Али не говорил Спаситель: «Если рука или нога твоя соблазняет тя – отсеки и брось. Лучше тебе с одним глазом войти в жизнь, чем в два – в геенну огненну».
