Исправник вытер батистовым платком пот с лица. Вот так дела! Да тут всех подряд надо заковать в кандалы и гнать на каторгу. Как же община прошла столько губерний в России, дотянулась до Сибири и никто не сумел раскрыть преступников?! А вот он, исправник, только явился в общину…
Ах да! Здесь скрывается Лопарев! Когда еще сбежал с этапа, и вот сыскался. И где?
– Где он, Лопарев? Где?
– Зарезал его Третьяк. Сейчас зарезал и убежал. С ножом убежал. Вон в той избе произошло смертоубийство. С ножом убежал. Господи помилуй!
Исправник круто повернулся к казакам:
– Десять казаков за мной! А вы глядите эдесь! – кинул становому. – Шашки наголо!..
Туман, туман. Молоко льется над берегами Ишима…
IV
Он еще жив, Лопарев. Он еще жив, жив! Он должен жить. «Милый мой, муж мой! Пусть смерть возьмет меня, а тебе будет жизнь», – бормотала Ефимия, перевязывая отбеленным рушником пораненную грудь Лопарева.
Ларивон и Марфа развязали Ефимию и теперь помогали ей.
Лопарева положили на постель. Рушник пропитался кровью. Кисти рук ослабели, и Лопарев не в силах удержать жену свою, Ефимию. Падает куда-то вниз, в черную бездонную пропасть, в вечное забвение, а в ушах шумное течение Невы в полноводье. Сразу и вдруг пришла смерть! Он еще так мало жил на белом свете.
– Ты должна… ты должна…
– Молчи, молчи. Не надо говорить. Сама умру, а тебе жизнь верну. Богородица пречистая, помоги мне! Вразуми мя, дщерь свою слабую и несчастную!..
– Не надо молитв! Никто их не слышит! Ни бог, ни богородица.
– Не говори так. Не говори.
– Нету бога. Ефимия. Нету, нету, нету!
Раздались бухающие шаги в сенцах, стук, грохот, и в избу ворвались казаки с обнаженными шашками, исправник, а за его спиною – «брыластый боров» – Калистрат-Калита Варфоломеевич Вознесенский, дворянин Могилевской губернии, беглый протопоп.
Бледная, обессилевшая за недельное радение Ефимия попятилась к лежанке, заслоняя Лопарева.
– Взять! – ткнул исправник на Ларивона.
– Это не Третьяк, ваше высокоблагородие. Это старший сын Филарета-пугачевца.
– Там разберемся. Уведите его к становому.
Трое казаков повели Ларивона. Марфа со слезами поплелась следом.
Исправник подошел к Лопареву.
– Лопарев? Так вот вы где оказались, Лопарев! Достойное нашли себе пристанище. Достойное. – И кивнул казакам. – Двое останетесь здесь.
Ефимия подошла к Калистрату и плюнула ему в лицо.
– Христопродавец! Алгимей треклятый! Убивец сына мово! Треклятый убивец!
Один из казаков оттеснил Ефимию от Калистрата.
– Убивец! Убивец!
– Не убивец я, Ефимия. Не убивец! – оправдывался Калистрат. Чего доброго, самого повяжут. – Филарет удушил твоего сына. Сатано! Али забыла?
– Ты убивец, ты! Кобелина треклятый. И Акулину со младенцем огнем сожег на березе, и Елисея на кресте удушил. Убивец!
– Кто эта женщина? – спросил исправник.
– Бесноватая, ваше высокоблагородие. Ума лишилась. Жена Мокея Филаретова. Сына ее удушил старец, и ей груди жгли клюшкой, и на веревках висела. Я ее спас от смерти.
– Ты убивец, убивец! Не меня спас, а сам себя в духовники возвел и крест золотой отобрал у Филарета!..
– Взять ее!
Как Ефимия ни вырывалась от казаков, как ни умоляла исправника оставить ее возле умирающего Лопарева, – увели из избы.
По всей общине – смятение, страх и отчаяние.
Мужики, особенно беглые каторжники, пользуясь туманом, расползлись кто куда. И в степь ушли, иные бродом махнули за Ишим, в рощу, а Третьяк с тремя верижниками удрал по Ишиму на двух лодках.
Духовник Калистрат всех оглаголивает. Пятерых каторжников успели схватить: Микулу, Поликарпа Юскова, Пасху-Брюхо, Данилу Юскова и Мигай-Глаза – многодетного посконника, когда-то отправившего на тот свет управляющего имением на Тамбовщине…
Посконников стаскивали в круг, как баранов. Бабы исходили визгом. Ребятишки ревели.
Конные казаки объездили окрестности на десять верст, но никого не сыскали из беглых каторжан.
Велика ковыльная степь!..
Калистрат знал, что Третьяк, опасаясь, как бы посконники не набрали силу да и не прижали его, у многих отобрал ружья, а куда спрятал – неизвестно.
Перевернули всю рухлядь в становище Юсковых, особенно в избе Третьяка. Забрали на три телеги добра. Кованый сундучок с золотом из рук в руки перешел к исправнику.
Лукерья Третьяка с девчонками обеспамятела от рева: голыми остались.
Под вечер Калистрат подсказал исправнику, что ждать ночи никак нельзя: каторжные верижники, отчаявшись, могут напасть ночью и перебить всех. Полсотни каторжных? Где-то они спрятались?
Исправник и сам о том подумал – своя шкура дороже полсотни каторжанских шкур.
– Вы останетесь здесь с двадцатью казаками, – умилостивил исправник опального станового.
– Слушаюсь!
А чего же больше? Не перечить же заслуженному подполковнику, герою Отечественной войны с Наполеоном, побывавшему даже в Париже с русским войском!..
Вскоре после полудня Лопарев скончался, и тело его положили на поморскую телегу, укрыв дерюжкой. В Тобольск повезут, в острог, даже мертвого. Опознать надо и бумагу отправить в Санкт-Петербург. Пусть порадуется его императорское величество, самодержец всея Руси…
Старца Филарета с цепью на руке усадили на одной телеге с сыном Мокеем, спина в спину.
Ефимии исправник разрешил сесть на телеге возле тела Лопарева.
Юсковых – Данилу, Поликарпа, Василия повязали одной веревкой. И вдовца Михайлу прихватили – свидетелем будет по делу об убийстве Акулины с младенцем.
Девять поморских телег потянулись степью к тракту, а там дальше – в Тобольск.
Истошным воплем огласилась вся приишимская степь…
Ночью становой пристав с казаками жгли сено и обнаружили сразу пятерых беглецов – в стогу прятались. Повязали спина к спине и отпотчевали плетями без жалости.
На другой день исправник поджег еще один стог сена, и опять двоих выловили, а один сгорел, не вылез. Кто? Неизвестно. Верижник каторжный, наверное.
Бабы и мужики подступили: не жгите сено. Чем скот кормить? И сами назвались разворошить все стога…
На четвертые сутки, до того как из Тобольска вернулся исправник с казачьей сотней, становой со своими казаками успел повязать тридцать семь беглых каторжников. Выслужился-таки и милости сподобился от исправника.
Вместе с исправником и казачьей сотней в общину явилось духовенство, архиерей с двумя священниками, военный врач и Калистрат с ними. Теперь уже не «многомилостивый батюшка Калистрат», а духовное лицо при архиерее – Калита Варфоломеевич Вознесенский, ставший потом воинствующим обличителем раскольничества, автор незавершенных записок про Филаретовскую крепость, удостоенных особого внимания обер-прокурора синода. «Быть Калите архиереем», – будто сказал обер-прокурор, читая его записки.
