— Кусок ты…
— На словах задевай меня как хочешь. На грубость я не восприимчивый. И тебя обратно ею задевать не стану. Потому мне любой человек — человек. А не скотина, не животное, хотя я тоже к ним отношусь с любовью. И при мне всегда кот жил. И, если хочешь знать, так о нем я грущу, вспоминаю. А люди — что ж. Люди везде есть, и все они человеки, и каждый на свою колодку.
— И долго ты при советской власти жил?
— Обыкновенно, как все, — с самой даты рождения до семнадцатого июля нынешнего года, когда мы накрылись, — словоохотливо сообщил Денисов.
Гвоздь сказал задумчиво:
— Вот я бы с тобой на задание в напарники пошел: человек ты обстоятельный, с тобой не пропадешь.
— Не-е, — возразил Денисов, — против тебя у меня лично возражения.
— А чем не гожусь?
— Пришибешь ты меня — и все, и сам застрелишься от огорчения.
— Это почему же?
— А так, глаза у тебя дикие. Немец — он до нас тупой, не различает. А я чую — переживаешь. К своим не подашься, нет. Это я не говорю. Даже ничуть. Явишься, допустим, к властям: мол, здрасте, разрешите покаяться. А тебя — хлоп в НКВД. Могут и сразу, без канители, в жмурики, а могут и снизойти — дадут четвертак. — Сказал с укоризной: — Найдутся среди нас, я полагаю, наивники с мечтой в штрафниках свою вину искупить. Мечта детская. На то он и «карающий меч» в руках пролетариата, чтоб таких, как мы, наивников сокращать.
Гвоздь спросил:
— Тебе за такую агитацию сигаретами выдают или жиром?
— Не-е, я добровольно. — Тревожно спросил: — А что, разве добавку дают за правильное собеседование?
— Дают, — сказал Гвоздь. — Но только не здесь.
— А ты меня не стращай. Другие, вроде тебя, в случае — попадутся, может, таблетку с ядом сглотнут. Я — нет. Я самоубийством заниматься не стану. Господин инструктор правильно рекомендовал на такой случай «легенду на признание». Я советские законы знаю. За быстрое и чистосердечное признание — по статье скидка. Ну поживу в лагере, что ж, и там люди.
— Ох и гнида ты, Селезень!
— Я ж тебя информировал, — сердито сказал Денисов. — Не заденешь!
Зашуршал соломенный тюфяк, — наверно, улегся… Тишина.
Иоганн повернул ручку переключателя на другой барак. Здесь играли в карты на сигареты и порции маргарина. Сделал запись: «Курсант Гвоздь сказал курсанту Селезню: если тот захочет перебежать к противнику, Гвоздь застрелит его. Гвоздь оказывает правильное воспитательное влияние. Возможно, следует соединить их при задании».
Вспомнил, как однажды Гвоздь сказал ему в ответ на замечание: «Господин инструктор, у меня только глаза дерзкие, а так я тихий, как дурак, спросите кого хотите». Не так давно Иоганн стал свидетелем драки Гвоздя с бывшим уголовником Хнычом. Выясняя причину, узнал: Хныч высказывал грязное предположение насчет жены Гвоздя, и тот чуть не убил его. Обоих отправил тогда в карцер. Хныч умолял посадить его отдельно, утверждал, что Гвоздь псих и задушит за свою бабу.
После дежурства Вайс узнал в картотеке адрес Гвоздя и составил шифровку: просил найти жену Гвоздя и получить от нее письмо для мужа.
К карточке Денисова он прикрепил желтый квадратик: ненадежен, к карточке Гвоздя — зеленый: проверен. Это он сделал не для себя, а для ориентации сослуживцев, точнее — для их дезориентации.
Выпал непрочный, слабый снег. Воздух был тусклым. Курсанты на плацу занимались физзарядкой — приседали, взмахивали руками.
Денисов усерднее других проделывал упражнения. На скулах его появился румянец, глаза блестели от удовольствия, что он жив, дышит и еще сколько-то будет жить.
Гвоздь вскидывал руки яростно, энергично. Розовое глянцевитое лицо его было неподвижно, как лакированная маска.
Курсанты топтали слабый, нежный снег, отпечатывая на нем свои черные следы, тотчас же заполняемые талой водой.
Огромные сосны с розовато-желтыми стволами в легкой чешуе отслаивающейся тонкой коры широко распростерли ветви с зелеными кистями хвои. И если поднять голову и долго смотреть на шатровые вершины деревьев и еще выше — в самое небо, смотреть до легкого головокружения, то может прийти пьянящее ощущение, что ничего этого нет, и не было, и не может быть, и вот сейчас Иоганн опустит взгляд и увидит…
Нет-нет, нельзя распускаться, дразнить себя, свое воображение.
Сегодня занятия по подготовке агентов путем допроса друг друга. Этим занятиям отводится много учебных часов. Один из агентов выступает в роли официального сотрудника советской контрразведки, другой — в роли задержанного в тылу советских войск подозрительного человека. Первый обязан уличить «задержанного» в принадлежности к агентуре немецкой разведки, а второй — оправдаться и любыми способами отводить от себя обвинение.
Эти «спектакли», учиняемые турнирными парами за каждым столом, давали Иоганну новые, неотвратимо обличающие улики против одних и укрепляли надежды, возлагаемые на других, — тех, кого он приметил и к кому начал питать даже нечто вроде скрытой симпатии.
Денисов играл свою роль совершенно искренне. Его серые, как слизни, глаза были мокры. Униженно и скорбно он молит своего «следователя»:
— Вы ко мне по-человечески. Окружили. Убег. Документы сничтожил… А эти? Откуда же я знал, что они «липа»? Переходил линию фронта с одним окруженцем. Его огнем пришибло. Я документы у него вынул: сдать властям, как полагается, Ну, наскочил на патруль. Они — документ! Я и сунул его документ. Если б я знал, что он шпион, я бы его самостоятельно сразу. Примкнул ко мне, гад! Я же не сыщик, чтобы понять, кто он такое. Почему возле железной дороги бродил? Так где же мне еще находиться? Истомился, все пешком. Желал подъехать с попутным эшелоном… Как куда? До крупного населенного пункта, где НКВД. Доложиться. Армейские особисты — они нашего брата окруженца сразу того… А вы опыт на шпионах имеете. Вам различить чистого от нечистого сам бог велел… Мне бояться своих нечего, это я когда у немцев в тылу скрывался, может, привычка осталась таиться, так я за нее извиняюсь…
Гвоздь увлеченно разыгрывал роль следователя, говорил яростно пожилому, степенному Фишке, бывшему петлюровцу, считавшему себя здесь выше всех, кичившемуся своим заслуженным перед немцами прошлым:
— Ты, гад, немцам Украину уже раньше продавал и теперь снова продаешь с потрохами!
— Гражданин следователь, у вас нет никаких улик, — солидно возражал Фишка.
— А оружие? Оружие у тебя нашли? Советских людей убивал, паразит!
— Оружие я носил для самообороны. Защищаться от тех, за кого вы меня принимаете.
— Из армии дезертировал?
— Я баптист. Уклонился от службы в армии не по политическим мотивам, а по религиозным убеждениям.
— Бог у тебя не с крестом, а со свастикой. Ты же эшелон подорвал с людьми!
