Возможно, такое невнимание граничило с презрением к его особе. Но на это Вайсу было, в сущности, начхать. Он достиг того, чего хотел. Победил в этом крохотном турнире на выдержку, волю и самообладание.
Иоахим фон Зальц, угарно чадя сигарой, продолжил прерванный появлением Вайса разговор. Вылетая из его рта, сухие слова, казалось, потрескивали.
— Да, мы, немцы, — романтики-идеалисты. И, как никакая другая нация, мы одарены фанатической способностью быть преданными идеалу, заложенному в наши сердца и умы еще предками. Вначале Европа, а потом и весь мир — вот он, наш идеал. Мы должны обладать миром во имя национального самосознания. Наша историческая миссия — властвовать над народами. Насилие — это и выражение свободы нашего духа и метод достижения цели, — вещал своим скрипучим голосом Зальц. — Извечный страх перед насилием над личностью, над целыми народами мы превратили в универсальное орудие. Доблестная готовность немецкого солдата идти на смерть складывается из двух моментов. Его сознание абсолютно подчинено мысли, что уклонение от этой готовности грозит ему смертью. И страх перед наказанием освобождает его от психической боязни смерти. Так страх перед насилием порождает способность к насилию. Как бы противна ни была нашей природе жестокость, она диктуется гуманной необходимостью: страх перед жестокостью уменьшит количество людей, которые могут стать жертвой жестокого возмездия… Любые проявления снисходительности, — продолжал он, почти скрывшись за облаками сигарного дыма, — к приговоренным военным преступникам свидетельствовали бы о нашей неспособности решительно аннулировать все то, что чуждо нашему духу, заражено социальной инфекцией марксизма. Чтобы закончить наш разговор, скажу вам, любезный господин Шварцкопф, что я решительно не согласен с вами…
Но тут Вайс прервал его. Вытер губы салфеткой, аккуратно сложил ее и спросил, не поднимая глаз:
— Простите, господин полковник, насколько я понял, из ваших суждений следует, что самый храбрый немецкий солдат одновременно и самый большой трус? И мы должны быть жестокими из страха, чтобы нас самих не повесили за недостаточную жестокость? — Не дожидаясь ответа, Вайс развалился в кресле и, ковыряя в зубах спичкой, обратился к Генриху: — Следуя программе господина Иоахима фон Зальца, ты должен прийти к выводу: необходимо принять участие в казни военнослужащих. Ведь таким способом ты подтвердишь правильность его умозаключений — бесстрашно разделаешься с приговоренными только из боязни быть обвиненным в слабодушии? — Твердо взглянув в белесые глаза полковника, Вайс сказал: — Так получается, если следовать вашей логике. — Ухмыльнулся: — Во всяком случае, меня такая логика не воодушевила бы, хотя она и выражена столь торжественными словами, что они могли бы стать гимном трусости.
— Господин обер-лейтенант, вы забываетесь! — тонким голосом почти завизжал фон Зальц.
Вайс вскочил.
— Господин полковник, по роду моей службы я обязан не забывать ни о чем, что наносит оскорбление доблестному вермахту. А вы сейчас обвинили его в трусости.
Побледнев, фон Зальц обратился к Генриху:
— Герр Шварцкопф, он извращает смысл моих слов! Не откажитесь сейчас же подтвердить это.
— Оставь, Иоганн, — сказал Генрих. — Ты же отлично понимаешь, что полковник излагал нацистские идеи, правда, в несколько обнаженном виде.
— Я считаю, — Вайс непримиримо стоял на своем, — что герр полковник позволил себе лишнее.
Вмешалась Ангелика:
— Послушайте, Иоганн, не надо быть таким подозрительным. — Протянула руку: — Ведь мы с вами старые друзья?
— Ради вас, фрейлейн, — галантно сказал Вайс, — я готов признать, что погорячился.
— Вот видите, какой вы милый! — Ангелика вопросительно взглянула на полковника, напомнила: — Вы, кажется, хотели отдохнуть?
Когда дверь за Ангеликой и фон Зальцем закрылась, Генрих спросил живо:
— Ты нарочно все это выкинул?
— Возможно, — неопределенно ответил Вайс и спросил в свою очередь: — Тебя действительно затошнило от его откровений, или это мне только показалось?
— Нет, не показалось. Он спорил со мной. Я сказал, что решительно отказываюсь присутствовать при казни.
— Что же ты встретил меня так неприветливо? Ты должен благодарить меня за дружескую услугу: ведь я помог им убраться отсюда.
Генрих сказал задумчиво:
— Но не он один так мыслит.
После паузы Вайс сказал:
— Как ты думаешь, если для исполнения приговора вызвать палачей-добровольцев из лагеря военнопленных, любой русский охотно согласился бы?
— Безусловно.
— А если найдутся такие, которые откажутся?
— Почему? Казнить немца — это было бы для них чрезвычайно приятно.
— А вдруг, вместо того чтобы казнить приговоренных немцев, они попытались бы их спасти?
— Это невероятно!
— Но ведь отказались же четверо немцев участвовать в казни русских военнопленных!
— Мне бы очень хотелось знать, что ими руководило.
— А если бы ты узнал?
— Ну что ж… — печально произнес Генрих. — Очевидно, их слова в чем-то убедили бы и меня.
— И тогда?
— Тогда я, возможно, поверил бы, что в Германии есть и другие немцы.
— И ты бы то же стал другим немцем?
— Которого ты, как офицер абвера, счел бы своим долгом присоединить к этим четырем…
— В этом случае я забыл бы о том, что принадлежу к службе абвера, — парировал Вайс.
— Ради приятеля ты готов совершить преступление перед рейхом?
— А почему бы нет? — задорно сказал Вайс. — В конце концов, истинная дружба в том и заключается, чтобы не щадить своей шкуры ради друга.
— Даже если он изменник?
— Кому? Ведь он же присоединился к немцам.
— Но эти немцы нарушили свой воинский долг.
— Долг быть палачами?
— Нарушение воинской дисциплины способствует победе русских.
— А если бы русские спасли этих четырех немцев от казни, они что, помогли бы победе Германии над Советским Союзом? — спросил Вайс.
— Чтобы русские спасли их?! Это было бы столь фантастично, что после такого сообщения надо застрелиться или…
— Что «или»?
— Да ну тебя! Говоришь какие-то нелепости…
— Я повторяю, — пристально глядя в глаза Генриху, сказал Вайс. — Если это произойдет, и русские спасут приговоренных к казни немцев, и тебе представится возможность увидеться с ними и выслушать их, — что тогда?
— Это невероятно!
— Я прошу тебя, скажи, как бы ты поступил?
— Я бы встретился с ними…
— Ты даешь слово?
— Ты так настаиваешь, что я начинаю думать, уж не поручили ли тебе проверить меня.
