Дитрих помолчал, откинулся на спинку стула и спросил торжествующе:
— Надеюсь, мой дорогой, теперь вы понимаете, что некоторые мои шаги отнюдь не столь странны, как вам показалось. — И добавил поучительно: — Черчилль всегда хотел видеть Германию достаточно сильной для того, чтобы она могла напасть на Советский Союз, но в то же время недостаточно сильной для того, чтобы соперничать с Англией на мировом рынке. Черты этой двойственности присущи и деятельности английских агентов, которых к нам засылают. Конечно, их действия наносят нам кое-какой ущерб, но этот ущерб вполне окупается. Они ведь выступают решительно против тех поляков, которые полагают, что некая новая Польша должна объединиться с Советским Союзом для борьбы против Германии. Поэтому я, как контрразведчик, обязан подходить к английским агентам с особой осторожностью. И если бы я на собственный риск опрометчиво решил судьбу какого-либо английского агента, уверяю вас, моей собственной судьбе никто бы не позавидовал.
Сведения, сообщенные Дитрихом, были полезны Вайсу. И он вполне искренне похвалил его.
— Вы тонко работаете, Дитрих.
И Дитрих, польщенный и поощренный Вайсом, болтливо откровенничал с ним до самого прихода Генриха.
А когда Дитрих ушел, Генрих поделился с Иоганном новостями. Через неделю они оба долны быть в Берлине. Приказ об отчислении Вайса в распоряжение СД уже подписан.
Самочувствие Иоганна оставляло желать лучшего, но все оставшееся до отъезда время он работал без отдыха почти круглые сутки: надо было передать свое «хозяйство».
Вайс сообщил в Центр обо всем, что ему удалось сделать здесь за последние дни, и получил «добро» на отъезд в Берлин, а также новое, связанное с переменой места задание.
Зубов огорченно сказал ему на прощание:
— Значит, бросаешь меня?
— Тоже мне сирота! — улыбнулся Вайс.
— Без тебя мне плохо придется. Привык я к тебе.
— Будет другой товарищ.
— Слушай, — оживился Зубов, — а что, если мы с Бригиттой тоже в Берлин махнем? Столица все-таки.
— Если этот товарищ разрешит, — не совсем уверенно ответил Вайс, — то что ж, я буду очень рад.
— А если не разрешит?
Вайс пожал плечами.
— Ну, хотя бы в отпуск, — настаивал Зубов.
— Во время войны какие же отпуска?
— Но у немцев есть отпуска, а здесь я немец.
— Не очень-то ты немец, — усмехнулся Вайс.
— А если до уровня подтянусь, как думаешь, отпустят?
— Кто?
— Да наши…
— Ты только береги себя, — попросил Вайс.
— Обязательно, — сказал Зубов, — как вещественное доказательство редкой живучести…
С большим сожалением покидал Вайс Варшаву. Польская земля, хоть и полоненная немцами, многим была близка его сердцу. Здесь он слышал польский язык, походивший на русский, видел лица польских рабочих — такие же, как у русских, даже поля и рощи ничем не отличались от полей и лесов его родины. И сколько раз это ощущение родственной близости польского народа помогало ему преодолевать отчаяние одиночества! Радостно было сознавать, что в случае чего он всегда и без особых усилий найдет здесь приют и помощь. И когда он ходил по улицам Варшавы и ловил на себе гневные взгляды прохожих, сердце его ликовало, он горячо любил этих людей, ненавидящих его, оккупанта, Иоганна Вайса, и ненависть их воодушевляла его, помогала и ради них тоже оставаться Иоганном Вайсом.
Но он не имел права предаваться расслабляющей горечи расставания. Надо было, как никогда, собрать свою волю. Он знал: Берлин станет для него самым главным испытанием, все предыдущее было только подступом к этому испытанию.
58
Ночью они приехали на аэродром, и, едва забрезжил рассвет, транспортный самолет «Люфтганзы» поднялся в воздух. Пилотировали машину молодые немки, а обязанности борт-стрелка исполняла тоже немка, но уже немолодая, тучная. Рукава ее комбинезона были засучены, расстегнутый воротник обнажал полную, в складках шею.
Самолет летел низко, шатаясь и проваливаясь, и с полок все время падали какие-то пакеты, мешки, рюкзаки.
Потом вошли в сырую облачность и почти до самого Берлина летели в болотной мгле.
Шел дождь, было промозгло, душно, и пахло гарью.
На выходе из аэродрома у всех проверили документы. Когда Вайс предъявил свои, дежурный эсэсовец посмотрел в какой-то список и передал удостоверение Вайса молодому человеку в штатском. Тот, положив документ себе в карман, бросил отрывисто:
— Следуйте за мной.
Вайс оглянулся.
Генрих поймал его взгляд, сказал:
— Увидимся позже, — и вышел через турникет.
Вайс направился вслед за своим спутником. В комендатуре молодой человек передал его удостоверение другому, постарше, с обширной лысиной и тоже в штатском. Лысый внимательно, неторопливо осмотрел документ, холодным, обыскивающим взглядом сверил фотографию с лицом Вайса и сунул во внутренний карман своего пиджака. Кивнул и, пропуская Вайса вперед, командовал: «Прямо», «Налево». Вышли на площадь.
— Машина № 1732, — сказал лысый и шел за Вайсом до тех пор, пока они не обнаружили на стоянке машину с этим номером.
Вайс протянул было руку к дверце, но она сама распахнулась, вышел небольшого роста коренастый мужчина, сказал:
— Садитесь!
Войдя в машину, Вайс увидел, что там уже кто-то есть. Низенький сел с другой стороны, сразу скомандовал шоферу:
— Поехали.
И Вайс оказался зажатым между молчаливыми спутниками, которые не очень-то заботились о его удобствах.
Он знал, что Берлин бомбят, но следов разрушений не было видно. Гигантский город — слишком обширная мишень. Возможно, его везли по неповрежденным участкам. Полицейские, услышав клекочущий сигнал машины, останавливали движение, и по улицам она мчалась с такой же скоростью, как по автостраде.
Город стоял на плоской равнине. Глыбы домов с черепичными крышами, пространства, покрытые яркой и свежей зеленью, и снова тяжеловесные здания, порой напоминающие гигантские склепы или каменные катафалки.
Этот город выглядел сытым. В витринах магазинов мелькали груды колбас, окороков, пирамиды консервов, хотя для населения уже давно были введены карточки.
На подножках многих легковых машин стояли цилиндрические газогенераторные установки, выкрашенные алюминиевой краской: экономили бензин.
Большинство прохожих, даже дети, одеты в форму, но не военную, а каких-то милитаризованных гражданских организаций.
Стены зданий оклеены разноцветным пластырем плакатов. Повсюду, не только в витринах магазинов, но и в окнах частных домов выставлены портреты фюрера. Гитлер держит одну руку на пряжке пояса, а другую вытянул так, будто пытается схватить что-то над своей головой. Волосы гладко причесаны, челка зализана над правой, судорожно сведенной бровью.
