— У папы сердечный приступ. Он просит извинить, что не мог навестить тебя. — И, снимая черные перчатки, сообщила: — Мне предложили выступить в Москве с концертной программой, но я отказалась. — Она опустила глаза, как бы объясняя, почему отказалась: — У тебя такое горе, Генрих!..
Генрих дернул плечом.
— Евреи — в Москву! Немцы — в Берлин! — Оглянулся на Вайса, показав глазами на Берту, спросил: — Любуешься, верно? Ей идет черное! Но в Берлине ты не увидишь еврейки, которая носила бы траур по немцу.
Берта гордо вскинула голову.
— В Берлине вы также не увидите немку, которая носила бы траур по евреям, которых там убивают…
— Фашисты, — добавил Вайс.
— Давайте лучше выпьем, — примирительно предложил Генрих и, наливая вино в бокалы, озабоченно сказал: — Я очень огорчен болезнью твоего отца, Берта. Но у меня к нему неотложная просьба, которую он, как честный человек, несомненно бы выполнил. Поэтому я обращаюсь с той же просьбой к тебе. У вас в доме есть некоторые бумаги, касающиеся работ моего отца. Я прошу, чтобы мне их вернули, хотелось бы получить их сегодня же.
— Но твой отец работал вместе с моим. Как я могу без помощи папы отличить, какие именно бумаги принадлежат твоему отцу?
— Это тебе посоветовал… Функ? — спросил Вайс у Генриха.
Генрих замялся. Он никогда не лгал. Произнес уклончиво:
— Разве я не могу настаивать, чтобы все, что принадлежало отцу, было возвращено мне, как наследнику?
— А мне кажется, на этом настаивает Функ, — сказал Вайс.
Генрих бросил гневный взгляд на Иоганна, но тот, ничуть не смущаясь, объяснил:
— Господин крейслейтер обязан в какой-то степени заниматься всеми делами здешних немцев — это естественно. — И предложил: — Если хочешь, я помогу фрейлен Берте разобраться в бумагах. Я хорошо знаю почерк твоего отца, кроме того, он поручал мне незначительные чертежные работы.
— Да, пожалуйста, — согласился Генрих.
Берта вздохнула с облегчением:
— Будет лучше всего, если Иоганн мне поможет.
Раздался телефонный звонок. Вайс снял трубку, подавая ее Генриху, сказал:
— Профессор Гольдблат.
— Да, — сказал Генрих, — я вас слушаю… Да, я разрешил крейслейтеру войти в курс всех дел по наследству. Но послушайте… Да выслушайте меня!.. — Он с растерянным видом повернулся к гостям…
Берта, побледнев, поднялась с кресла. Вайс, с чрезмерным вниманием разглядывая свои новенькие ботинки, пробормотал:
— А мне казалось, что покойный Шварцкопф никогда не выражал ни дружеских чувств, ни особого доверия к Функу и был бы очень удивлен, узнав, что тот проявил такую заботу о его работах.
Берта сказала дрожащим, срывающимся голосом:
— Я очень сожалею, Генрих. Очень. Я должна идти. — Холодно кивнула и вышла из комнаты.
— Проводи, — попросил Генрих.
Вайс вышел вслед за Бертой. Она шла молча, быстро.
— Что с ним? — спросила она, не поворачивая головы к Вайсу.
Тот пожал плечами.
— Его окружают сейчас те, кого не очень-то жаловал Рудольф Шварцкопф.
— Но ведь невозможно так сразу стать совсем другим.
— Вы его любите?
— Да, мне нравится Генрих. Но я никогда не была в него влюблена.
— А он?
— Вы знаете его лучше, чем я. Вы извините, но я возьму такси. Я уверена, у отца обыск. Там какие-то люди из немецкого объединения. Это может убить его.
— А почему бы вам немедля не обратиться к властям? Ну хотя бы для того, чтобы были свидетели?
— Ну вот вы и будете свидетелем.
— Я не могу, — поспешно сказал Вайс, — господин крейслейтер может помешать моему отъезду, и…
— Вы тоже становитесь коричневым, Вайс. Вы мне неприятны. Я прошу вас оставить меня. — И Берта перешла на другую сторону улицы.
Вайс вернулся к Шварцкопфу.
Генрих спросил:
— Ну?
— Она не ожидала от тебя этого.
— Я спрашиваю не что она, а что ты обо мне думаешь.
Вайс уселся поудобнее в кресле, закурил.
— Ты поступил непрактично. Если бумаги твоего отца представляют ценность, тебе следовало самому взять их у профессора. Отвези их в Германию и там предложишь какой-нибудь фирме.
— О! Ты, я вижу, стал рационально мыслить. И не желаешь замечать, что я вел себя как подлец.
— Я уже говорил, что ты следовал наставлениям Функа, а твой отец его не уважал. Вот и все. Кроме того, я еще не проникся сознанием своего арийского превосходства, чтобы говорить так, как ты с Бертой.
— Ты любишь евреев?
— Влюблен в Берту не я, а ты.
— Мне надоело слушать, что она талантливая, знаменитость! А я…
— Что ты?
— Обыкновенная посредственность.
— Ну, ерунда. Если ты пойдешь по стопам отца, ты займешь надлежащее место в жизни. И в этом тебе мог бы помочь профессор Гольдблат.
— Каким образом?
— Тебе ничего не советовал по этому поводу дядя Вилли?
— Да, он писал… что если Гольдблат согласится уехать в Германию, ему там дадут звание ценного еврея и он сможет в полной безопасности продолжать свою работу. Но под руководством отца.
— Значит, твой дядя будет огорчен, когда узнает, что ты поссорился с дочерью профессора.
— А какое ему дело?
— Ну как же! Ты мог бы содействовать приезду в Германию ценного человека, соблазнив его дочь. И дядя Вилли был бы в восторге от своего племянника.
— Ты что, действительно считаешь меня негодяем?
— Нет, почему же? Если рейху нужен ценный еврей, надо сделать то, что нужно рейху.
— Ты как-то странно изменился, Иоганн. Почему?
— Ты тоже. И, возможно, оттого, что мы оба начинаем думать так, как полагается думать наци.
— Но это отвратительно — то, что ты мне сейчас говорил.
Вайс пожал плечами.
Генрих задумался. Потом спросил:
— Значит, ты советуешь мне не уезжать отсюда и стать если не зятем, то хотя бы учеником Гольдблата?
— А что тебе говорил Функ?
— Он требует, чтобы я не медлил с отъездом.
— Тогда что ж, тогда у меня к тебе одна просьба: скажи Функу, что берешь меня с собой.
— Я и не мыслю иначе. Какие могут быть препятствия?
— Но ты так ему скажешь?
— Без тебя я не поеду, — твердо заявил Генрих. — ты сейчас единственный близкий мне человек. — Улыбнувшись, он проговорил: — Я даже не могу понять: ведь знакомы мы всего несколько месяцев, а у меня такое ощущение, будто ты мой лучший друг.
