— Сам спросишь. Я завтра туда вернусь, а он останется. Так воевода решил.
— Хорошо. Николов!
В дверь заглянул поручик.
— Доставишь Кирчо на квартиру. Переодеть, накормить, уложить спать. Ко мне второго. Спасибо, Кирчо. Можешь идти.
Николов, проводив Кирчо, впустил второго гайдука и тут же вышел. Этот второй был высок и строен, по-военному подтянут и светлоглаз, и Артамонов сразу понял, что он не болгарин.
— Прошу садиться, — сказал оп. — Имя, фамилия?
— В отряде звали Здравко. Думаю, этого достаточно.
Он сказал «в отряде», а не «в чете», как говорили болгары, и эта оговорка окончательно убедила полковника, что перед ним не житель Болгарии и даже не южанин. Кроме того, полковник отметил свободную и раскованную манеру разговора. Спросил вдруг по-русски:
— Давно знаете воеводу?
— Стойчо Меченого знаю больше. Вместе воевали в Сербии.
— Вы не болгарин?
— Вам нужна моя национальность или моя разведка? — усмехнулся гайдук.
— Для начала — что видели, где и когда.
— Карту.
Полковник вновь развернул карту. Гайдук склонился над нею, но, в отличие от Кирчо, ориентировался быстро, точно указывая пункты, о которых говорил.
— Рущук. Турки активно возводят укрепления, строят новые верки и барбеты. Завезены стальные крупповские пушки, видел сам шесть штук, но полагаю, что их больше. Инженерными работами в крепости руководят два английских офицера.
— Почему решили, что они англичане?
— Из всех европейцев только англичане ходят на работу со стеками.
— Вы наблюдательны.
Гайдук молча пожал плечами.
— Продолжайте.
— Пехота вооружена ружьями системы Снайдерса. Новые редуты, — он показал на карте их расположение, — возводятся на три и пять орудий. Подступы к ним минируются в обязательном порядке. Общее количество пехоты — свыше трех таборов.
— Какого калибра артиллерию могут выдержать мосты?
— На основных дорогах мосты усилены: турки сами возят пушки.
— Где еще были?
— Свиштов. До табора пехоты, две батареи — на три и на пять орудий. Батареи на высотах. — Он указал, где именно. — Берег охраняется плохо, но в устье Текир-Дере сторожевой пост. Из Свиштова на Рущук идет телеграфная линия: мы перерезали ее в трех местах. Я засек время: турки восстановили линию только через четыре с половиной часа. Значит, не очень-то привыкли ею пользоваться. — Он замолчал, увидев, что полковник в упор смотрит на него.
— Кто же вы все-таки? — спросил Артамонов. — Ваша дотошность изобличает в вас человека военного и бесспорно образованного.
— Вам очень важно знать, кто я?
— Да, — сказал полковник. — Я обязан думать о будущем.
— Моем? — насмешливо улыбнулся гайдук.
— И вашем тоже.
— Я поляк, но судьбе угодно было, чтобы я воевал против турок.
— Ваше имя?
— Зачем же так спешить со знакомством? — улыбнулся поляк.
Артамонов очень серьезно посмотрел на него и вздохнул. Потом вылез из-за стола, прошелся по комнате, что-то сосредоточенно обдумывая. Остановился против гостя.
— Скажите, турки действительно пытаются создать польский легион?
— Я не изучал этого вопроса, но такие слухи до меня доходили.
— И как же вы отнеслись к ним?
Поляк пожал плечами:
— Всякий человек волен в выборе врагов, но не все могут выбирать друзей.
— Следовательно, вы оправдываете тех, кто пойдет в этот легион?
— Как ни странно, я посчитаю таких людей предателями, — серьезно сказал поляк.
— Где же логика? — усмехнулся Артамонов. — Где пресловутая свобода в выборе врагов?
— Это весьма сложный вопрос, — вздохнул поляк. — Очень возможно, что я был бы более логичным, если бы попал в Болгарию непосредственно из Польши, Но я попал туда из Сербии, господин полковник. Из Сербии, и в этом все дело.
— Кирчо сказал, что вы решили остаться здесь, — помолчав, сказал Артамонов. — С какой целью?
— Хочу вступить в болгарское ополчение. За меня готов поручиться Цеко Петков.
— Поручительство воеводы много значит. — Полковник предложил папиросу, закурил сам. — Ополчение — это хорошо. Очень хорошо, только… — Он помолчал, еще раз старательно взвешивая то, что собирался сказать. — Только вы мне нужны там. В Турции, в польском легионе, который пытаются создать турки. Прошу вас, не горячитесь, подумайте. Это очень, очень важно для дела всех славян.
— Всех ли? — не скрывая иронии, спросил поляк.
— Не будем сейчас спорить, — примирительно сказал Артамонов. — Я понимаю, в моем предложении много риска, и вы можете отказаться.
Поляк загадочно улыбнулся, но промолчал. Приняв его молчание за добрый знак, полковник Артамонов оживился, заговорил еще пространнее и глуше:
— Я знаю, риском вас не запугать, и упоминаю о нем единственно для того, чтобы дополнить картину: там столь же опасно, как и в бою, а возможно, и еще опаснее. Там как нигде нужны отвага, хладнокровие, ясность ума…
— И отсутствие чести, — негромко перебил собеседник. — Конечно, честь есть звук пустой для тех, у кого ее нет, но ведь вы предлагаете подобную службу шляхтичу, господин полковник. Поверьте, я понимаю, сколь важно во время войны иметь свои глаза и уши на той стороне, понимаю необходимость и даже закономерность подобного военного элемента…
— Боюсь, не совсем еще понимаете, — вздохнул Артамонов. — Времена рыцарских сражений ушли безвозвратно, современная война жестока, кровава и, по сути, свободна от нравственности. Не пора ли задуматься, как же сочетать честь личную с честью отечества в этих новых условиях? И тогда…
— Не нужно говорить, что будет тогда, — перебил поляк. — Честь отчизны есть сумма чести ее граждан, и всякий бесчестный поступок во имя самого благородного, самого светлого завтра сегодня отнимает у чести родины какую-то долю. Отнимает, господин полковник! Вы предлагаете мне днем изображать из себя друга, а ночью предавать тех, с кем вечером делил хлеб? Благодарю, ваше предложение не для меня. Если я не угоден России в каком-либо ином качестве, разрешите мне вернуться к Цеко Петкову. И закончим на этом разговор.
2
Всю весну Лев Николаевич страдал головными болями и внезапными приливами крови. Это мешало спать, работать и, главное, отвлекало от дум, и Толстой раздражался, хотя внешне старался не показывать этого никому. Софья Андреевна очень боялась удара, отсылала к врачу. По ее настоянию Лев Николаевич поехал к Захарьину, покорно согласился поставить пиявки, которых не любил и даже побаивался. Захарьин поставил дюжину на затылок, но лучше Толстому не стало.
