Зато это увидели ставропольцы и крымцы, хоперцы и уманцы, стрелки и артиллеристы. Увидел Штоквич, Ростом Чекаидзе, сотник Гвоздин и войсковой старшина Кванин. И Кванин закричал первым:
— Братцы, не выдавай! Бей их, сволочей, братцы! Не позорь Россию!..
В каждом внезапном — да и не только во внезапном! — бою бывает мгновение, которое вдруг оказывается переломным. Уже трус бежит, уже малодушный падает на землю, уже и бывалый, случается, теряет уверенность в себе; уже враг, чувствуя победу, переходит за ту грань, за которой почти не требуется дополнительных усилий, но нежданная случайность нарушает создавшееся положение, выравнивает если не силы, то отвагу, и трус с удесятеренной яростью поворачивает назад, малодушный бросается в атаку, а засомневавшийся обретает новые силы. И тогда бой как бы поворачивается вокруг невидимой оси, и торжествующий победитель, исчерпав порыв, уже без оглядки откатывается назад.
Таким поворотным моментом было неожиданное, необъяснимое падение полковника Пацевича, по собственному почину поднявшего флаг безоговорочной капитуляции. В сумятице боя никто не видел, что в него снизу, со двора стрелял раненый Гедулянов: полковник вдруг завертелся и рухнул, выронив белую тряпку, и для всех это стало как бы знамением свыше, сигналом к яростному, упорному сопротивлению, новой вехой в обороне цитадели. И люди уже не искали ни товарищей, ни командиров: они искали боя и начали его там, где их застиг этот момент. Начали дружно, уверенно, с неистовой, почти торжествующей яростью. Все стены, бойницы, крыши, балкон минарета и даже купол мечети в считанные секунды были заполнены солдатами и казаками, тут же открывшими убийственный огонь по штурмующим стены и ворота толпам. И враг бежал, оставив у стен крепости штурмовые лестницы, веревки с крючьями и свыше четырехсот трупов. А через полчаса прекратили обстрел и турецкие батареи.
К вечеру, когда были устранены последствия штурма, заделаны проломы и пробиты новые бойницы, когда ротные командиры проверили своих людей и подсчитали потери, когда раненые были отправлены в лазарет, когда позаботились о мертвых и накормили живых, к Штоквичу пришел Китаевский. Максимилиан Казимирович еле держался на ногах после бесчисленных перевязок и операций и говорил еще тише, чем обычно. Доложив коменданту о раненых, особо упомянул о Гедулянове.
— К счастью, у Петра Игнатьевича скорее контузия, чем ранение: осколок прошел по касательной. Завтра намеревается приступить к исполнению обязанностей, почему я и не включил его в список выбывших из строя.
— Я не видел капитана на стенах. Где он был ранен?
Окончательно сорвав голос, комендант говорил свистящим шепотом, и потому разговор их походил на совещание заговорщиков.
— Тая говорила, что в первом дворе. Едва ли не в начале обстрела.
— А что с полковником Пацевичем?
— Он тяжело ранен, я с трудом извлек пулю, — Китаевский замялся. — Это странное ранение, господин капитан. Пуля попала в спину.
— Ничего странного, Пацевич слишком вертелся.
— Да, но характер ранения… Пуля вошла снизу. Снизу вверх, будто стреляли со двора.
— Со двора? — Штоквич внимательно посмотрел на Максимилиана Казимировича. — Что же, в бою все бывает.
— Но видите ли… — младший врач помолчал. — Полковник ранен револьверной пулей.
Он достал из кармана кителя завернутую в тряпочку пулю и аккуратно положил ее на стол перед комендантом. Штоквич с интересом взял пулю, долго рассматривал ее. И неожиданно усмехнулся.
— Ошибаетесь, Китаевский, это не револьверная пуля.
— Как не револьверная? — с обидой переспросил Максимилиан Казимирович. — Извините, милостивый государь, я всю жизнь служу в войсках…
— Это — не револьверная пуля, — с особой весомостью сказал Штоквич, зажав пулю в кулаке. — Это пуля от турецкой винтовки «пибоди-мартини». Вы поняли меня, младший врач Китаевский? Так и напишите в медицинском свидетельстве: полковник Пацевич ранен пулей от турецкой винтовки системы «пибоди-мартини», коей на вооружении нашей армии нет.
— Но позвольте, господин капитан, я — медик. Я по долгу службы и профессии своей обязан…
— Как вы относитесь к Гедулянову?
— Я? А почему… И при чем тут…
— Вы служили вместе с ним в Семьдесят четвертом Ставропольском полку.
— Да, служили. Много лет. Петр Игнатьевич прекрасный человек и прекрасный офицер и… Все же я не понимаю, какое…
— Если Гедулянов прекрасный человек и офицер, вы напишете в заключении о ранении полковника Пацевича то, что я вам сказал. «Пибоди-мартини», запомнили? Заключение покажете мне. Ступайте, Максимилиан Казимирович, я более не задерживаю вас.
Китаевский потоптался, недоуменно пожал плечами и пошел. Но комендант вдруг остановил его.
— Где лежит Гедулянов?
— Его поместила у себя Тая… То есть милосердная сестра Ковалевская.
— Благодарю. Ступайте-ка спать, Максимилиан Казимирович, вы очень переутомлены.
— Спасибо, — растерянно пробормотал Китаевский и вышел.
Как только за младшим врачом закрылась дверь, Штоквич разжал кулак, посмотрел на пулю и беззвучно затрясся от смеха. Потом вышел в коридор, поднялся на стену и, широко размахнувшись, швырнул пулю в сторону необычно притихшего вражеского стана. Спустился, постоял перед своей дверью и решительно направился в дальний двор, где сам когда-то выделил две комнатки милосердной сестре Таисии Ковалевской.
— Прошу, — сказала Тая в ответ на стук. — Пожалуйста.
Вошел Штоквич. Молча поклонился и остался у дверей, оглядываясь. Гедулянов лежал в первой комнате на старом диване, укрытый солдатским одеялом. На голове его белела свежая повязка, лицо было чисто вымыто, а черная борода аккуратно расчесана: комендант обратил особое внимание на контраст белого с черным.
— Проходите, прошу вас, — пролепетала Тая, намереваясь уйти во вторую комнату.
— Вы можете остаться, Таисия Леонтьевна, — Штоквич снял фуражку и шагнул к дивану. — Я пришел, чтобы выразить вам, господин капитан, свое восхищение и личную душевную признательность. По известным причинам я не могу объявить вам благодарность ни в приказе, ни перед строем: примите же ее в такой форме.
— Помилуйте, за что же? — растерянно улыбнулся Гедулянов.
— За отличную стрельбу, — значительно сказал комендант.
Капитан сразу перестал улыбаться. Обветренное, грубое, солдатское лицо его стало хмурым и настороженным. Штоквич отложил фуражку, потянулся к висевшим на стене офицерским ремням, вынул из кобуры револьвер и провернул барабан.
— Все правильно, четыре пули. Хорошо стреляет тот, кто попадает в цель. Но тот, кто стреляет туда, куда нужно и, главное, тогда, когда нужно, стреляет выше всех похвал.
Гедулянов по-прежнему смотрел колюче. Штоквич невесело улыбнулся, выбил из барабана стреляную гильзу, вставил в гнездо новый патрон, сунул револьвер на место и сел на край дивана.
