Казалось, оно утеряно навсегда; Гавриил, задыхаясь, пробивался к месту, где оно упало. Сабля то сверкающим полукружьем ослепляла аскеров, то делала стремительный выпад: поручик хорошо освоил рукопашный бой. А воздуха уже не было, сердце билось в глотке и острой болью отдавало в проткнутой штыком левой руке. За ним, хрипя, ломили его дружинники. Впереди, в живой, ревущей яростной куче, вновь взметнулось знамя и вновь упало.
Олексин пробился, когда двое аскеров уже волокли стяг за полотнище. Он настиг их, увернулся от встречного штыка, с хода до половины вонзил саблю в спину волочившего знамя турка и, бросив саблю, двумя руками рванул знамя к себе.
Никогда еще он не ожидал смерть с такой пронзительной ясностью, как в это мгновение. Он держал знамя двумя руками, стоял в рост среди озверелой рукопашной, не мог ни отбить удара, ни увернуться от него. Не мог да и не думал об этом.
Это продолжалось не более минуты. Он успел осознать, что жив и даже не ранен, и увидеть, что его со всех сторон плотным кольцом окружают свои: русские и болгары. Увидел рослого усатого, в изодранном окровавленном мундире незнакомого унтера и протянул ему знамя:
— Храни.
Отчаянная схватка за самарскую святыню и стала тем переломным моментом боя, которого так ждал Столетов. Огорошенные неистовым и дружным натиском, турки первыми вышли из рукопашной. Турецкое командование решило, что к русским подошли свежие подкрепления: иначе оно не могло объяснить этого неудержимого порыва на исходе пятого часа сражения.
— Слава богу, выстояли, — с облегчением вздохнул Николай Григорьевич. — Немедля отводите войска в горы с общим направлением на Шипкинский перевал.
Кровавая пятичасовая битва двухтысячного отряда генерала Столетова с тридцатитысячным корпусом армии Сулеймана-паши стала днем рождения болгарской армии. А Сулейман, потерпев одновременно две неудачи — от Гурко и от Столетова, — надолго вынужден был прекратить дальнейшее продвижение и заняться приведением в порядок своих войск.
Суровый и сдержанный Гурко в специальном приказе так оценил подвиг болгарского ополчения:
«…Это было первое дело, в котором вы сражались с врагом. И в этом деле вы сразу показали себя такими героями, что вся русская армия может гордиться вами и сказать, что она не ошиблась послать в ряды ваши лучших своих офицеров. Вы ядро будущей болгарской армии. Пройдут года, и эта будущая болгарская армия с гордостью скажет: „Мы потомки славных защитников Эски-Загры…“
4
Маша разминулась с Иваном на двое суток. Прочитав записку тут же вскрыла адресованное ей письмо Рихтера. Читала уже с трудом: слезы застилали глаза. Строгая и внешне весьма чопорная Глафира Мартиановна, принимавшая Ивана, держала лампу.
— Жив-здоров братец, Мария Ивановна. Окреп, возмужал — зачем же бога гневить?
— А эта… девочка?
— Леночка спит. Не тревожьте ее. Утром.
— Утром? Да, да, Глафира Мартиановна, вы совершенно правы. Я сейчас, я — к генералу Рихтеру.
— Так ведь ночь на дворе, Мария Ивановна.
— Нет, нет, я не могу. Не могу!
Рихтер еще не ложился; по стариковской привычке он вообще спал мало, допоздна засиживаясь за отчетностями, донесениями и рапортами. Машу принял незамедлительно, долго метался по кабинету, дергая себя за седые виски.
— Ах, остолоп, ах, бестолочь! И как это я сообразить не удосужился, что Ванечка — братец ваш, любезная моя Мария Ивановна!
С этого затянувшегося до утра свидания и началась их дружба. Санитарный отряд купцов-старообрядцев братьев Рожных, которым заведовала Маша, выполнял кордонные и пересыльные задачи. Работы было много, а людей мало — братья-миллионщики считали копейки с усердием церковных старост, — но Маша поначалу и слышать не хотела о том, чтобы отправить Леночку в Смоленск. Она сразу же привязалась к девочке, сумела растопить ее недетскую настороженность, учила ее и лелеяла, как только могла. Пока разумная Глафира Мартиановна, стойко скрывавшая за маской суровой строгости и добрую душу, и мягкое сердце, не сказала с неожиданной решимостью:
— Мария Ивановна, я не просто прошу, но как старшая по возрасту настоятельно требую, чтобы ребенка поскорее отправили в Россию. В отряде отмечено шесть случаев сыпного тифа.
Это подействовало, и Маша, проплакав ночь, утром отправила Леночку в Смоленск с Глафирой Мартиановной. А сама, тоскуя, все свободные вечера проводила у Рихтера к большому удовольствию добродушного старика.
И еще — писала письма в Москву братьям Рожных Филимону и Сильвестру Донатовичам. Не только отчеты и напоминания о деньгах (без напоминаний братья денег не переводили), но и с настойчивыми просьбами разыскать вольноопределяющегося Прохорова. Однако ответов на эти письма до сей поры не поступало.
Вскоре после отъезда Леночки Рихтер встретил Машу весьма озабоченным. Ходил, сопел, вздыхал, плохо слушал. Потом сказал внезапно, невпопад:
— Сегодня посетил военно-временный госпиталь нумер тридцать четыре, что в Свиштове размещен. Лежит там один человек с нервным потрясением, как доктора говорят. Часто в бред впадает и в бреду том, Мария Ивановна, в бреду том… — Рихтер помолчал, словно прикидывая, стоит ли говорить, — вас поминает.
— Кто он? — сердце Маши сжалось от дурного предчувствия. — Кто-нибудь из братьев? Как фамилия, не знаете? Не Бенево… то есть не Прохоров?
— Нет, нет, не пугайтесь, Мария Ивановна. Это — князь Насекин.
— Князь Насекин… — Маша с облегчением откинулась к спинке стула. — Да, да. Сергей Андреевич. Мы знакомы.
— Вот, изволите ли видеть, как в забытье впадает, так имя ваше, будто молитву.
— Говорите, нервное потрясение? — скорее из любезности поинтересовалась Маша. — Отчего же? Какова причина?
— Это доктора говорят, а я так думаю, что сдвинулся, — Рихтер выразительно покрутил пальцами у виска. — Сами посудите, Мария Ивановна, какие уж тут нервы, когда человек живым свидетелем зверств башибузукских оказался. Ездил с миссией Красного Креста и угодил, что называется, в переплет. Говорят, застрелил сгоряча какого-то мерзавца, сам чудом уцелел, истинным провидением господним: австрийцы с американцами спасли… Что ж это я все о печальном да о печальном! Сейчас чайку попьем, мне семейство вареньица домашнего с оказией прислало.
Больше о князе не говорили, и на следующий день Маша выехала в Свиштов. Ехала, с грустью вспоминая тусклые глаза, лишь однажды сверкнувшие вдруг жизнью, желанием, юмором. Она еще с детства бессознательно ставила долг на первое место и сейчас исполняла его, но исполняла с какой-то непонятной тревогой.
Князь лежал в маленькой отдельной комнате приличного двухэтажного дома, отведенного под офицерский госпиталь. В руках его была книга, которую он читал весьма внимательно. Увидев ее, он отложил книгу, и Машу поразил пронзительный, горящий странным огнем взгляд.
— Вот и вы, — тихо сказал он, протянув худые, изжелта-белые руки. — Ждал вас, как чуда, и вот сбылось. Значит, услышана молитва моя.
