Это была победа «русской партии». Но для Академии наступили трудные времена конфликтов и неурядиц.
И тут вновь отличился Михаил Васильевич. Как писал Григорий Петрович Шторм, «в середине октября Ломоносов начинает вести себя вызывающе. В сопровождении служащих Канцелярии, он появляется на собраниях Конференции, роется в присутствии профессоров в архиве и всячески оскорбляет их. Однажды он распечатал и выдвинул столовый ящик астронома Винсгейма, вынул оттуда половину белой писчей бумаги и, заявив, что «господину Винсгейму столько бумаги не надобно», положил изъятую стопу в архив».
Почему Ломоносов так себя вел? Он был глубоко обижен на академиков за то, что ему в зрелые годы и с отменными научными знаниями приходится оставаться всего лишь адъюнктом. Нартов включил его в число сотрудников, привлеченных к расследованию злоупотреблений Шумахера и его друзей. По-видимому, отчасти и по этой причине Ломоносов при случае не упускал возможности показать иноземцам, что пришла пора отечественным ученым находиться на их месте в русской Академии.
На него подали жалобу в Следственную комиссию. 21 февраля 1743 года ему было запрещено до ее решения посещать заседания Академии. Он дважды пытался пройти на заседания и дважды его выводили вон. О том, что произошло, говорилось в жалобе, представленной Следственной комиссии:
«Сего 1743 года апреля 26 дня перед полуднем он, Ломоносов… приходил в ту палату, где профессоры для конференций заседают и в которой в то время находился профессор Винсгейм, и при нем были канцеляристы. Ломоносов, не поздравивши никого и не скинув шляпы, мимо них прошел в Географический департамент, где рисуют ландкарты, а идучи мимо профессорского стола, ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обесчестил и, крайне поносный знак из пальцев (кукиш. — Р.К.) самым подлым и бесстыдным образом против них сделав, прошел в оный Географический департамент, в котором находились адъюнкт.
Трескот и студенты. В том департаменте, где он шляпы также не скинул, поносил он профессора Винсгейма и всех прочих профессоров многими бранными и ругательными словами, называя их плутами и другими скверными словами, что и писать стыдно. Сверх того, грозил он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью, что он ему зубы поправит, а советника Шумахера называл вором».
Затем он вернулся в ученое собрание, обругал профессоров (то есть академиков) за свое исключение, обозвал их мошенниками и сукиными детьми, заявив: «Я столько же смыслю, сколько и профессор, и я — природный русский притом!»
Последняя фраза выдает суть его возмущения: несмотря на свои знания, он остается в положении аспиранта только потому, что академические должности занимают иноземцы, считающие русских недостойными почетных научных званий.
Прошел слух, будто находился он в нетрезвом состоянии. Проверить это невозможно. Надо только понимать: его глубоко оскорбляло отношение к русским, словно они какие-то недоумки по сравнению с западными пришельцами. Он был представителем великого народа, сознавал это и не мог стерпеть обиды, наносимой не только ему лично, но и всем русским.
Безусловно, вел он себя грубо и непристойно, что объясняется его взрывным темпераментом. Оскорбленные академики подали на него жалобу, перечислив все его неблаговидные поступки (включая давние), а также указав на неумелое управление Нартовым делами Академии.
Подписали петицию 11 академиков (девять — не подписали), включая Крафта, Штелина и даже Рихмана, с которым Ломоносов дружил. Вызванный на Следственную комиссию, Михаил Васильевич не стал оправдываться. Возможно, ему вскружил голову успех как поэта, сочинителя хвалебных од, одобренных при дворе. Однако ни этот успех, ни заступничество Нартова не помогли: 28 мая его определили под домашний арест до вынесения окончательного решения Следственной комиссии.
В невольном уединении он вел теоретические исследования по физике и химии, работал над учебником риторики; послал повторную просьбу об учреждении химической лаборатории (резолюция: «За неимением денег — отказать»).
Прошло два месяца. Арестованный, не получавший жалованья, написал в Академию: «Нахожусь болен, и при том не только лекарства, но и дневной пищи себе купить на что не имею и денег взаймы достать не могу».
Деньги могли ему не понадобиться: Следственная комиссия признала его виновным. Его следовало бить плетьми и сослать в Сибирь.
Находясь в заключении, Ломоносов написал несколько од, и среди них лучшую: «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния». На судьбе Ломоносова, судя по всему, сказалось благоволение императрицы, которой посвятил он возвышенные оды.
Его поэтический дар стал ангелом-хранителем для него как мыслителя, ученого. И в науке, и в поэзии Ломоносов стал новатором. Творчество было его страстью.
Теория и практика творения стиха
Михаил Васильевич при жизни был прославлен как поэт и реформатор русского стихосложения. У него были выдающиеся современники и отчасти предшественники: князь Антиох Кантемир и сын астраханского священника Василий Тредиаковский.
Антиох Кантемир (1708–1744), получивший блестящее и разностороннее образование, был с 1732 года послом России в Англии и Франции. Среди его переводов, преимущественно стихотворных, была книга Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров», запрещенная религиозной цензурой. Кантемир разрабатывал теорию силлабического стихосложения. По словам В.Г. Белинского, «его поэзия — поэзия ума, здравого смысла и благородного сердца… Насмешка и ирония — вот в чем заключается талант Кантемира».
Василий Тредиаковский (1703–1768) учился в школе, основанной католическими монахами-капуцинами, отлично знал латинский язык. В 1723 году отправился он в Москву и поступил в Славяно-греко-латинскую академию. Через три года уехал в Голландию, затем в Париж, служа при русских посланниках; слушал лекции в Сорбонне. Вернувшись в Россию, написал «Новый и краткий способ сложения российских стихов» (1735), где предложил силлаботонический стих взамен силлабического. Позже он стал членом Петербургской Академии наук по латинскому и русскому красноречию (элоквенции).
Силлабическое (от греч. «слог»), или слоговое стихосложение распространено в языках со стабильным ударением, например французском, польском, армянском. В каждой строке произведения обязательно должно быть определенное число слогов, одно или два ударения и строго фиксируемая пауза (цезура). У французов в 12-сложнике — ударение обычно на 6-м и на 12-м слогах; у сербов в 10-сложнике — на 3-м и 9-м).
С. Полоцкий, Ф. Прокопович, А. Кантемир обычно делали ударным предпоследний слог (женская рифма). Вот в 13-сложнике Кантемира:
Уме недозрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои руки…
Подводя русский язык, богатый неударяемыми и беглыми ударениями, под классические каноны с четко закрепленными ударениями на конкретных слогах, наши поэты-классицисты частенько вынуждены были коверкать произношение слов или допускали корявые словосочетания.
