То есть в философии высказываются мнения, из которых наиболее весомые становятся популярными, приобретая свойство религиозных догм, принимаемых на веру.
«Все, которые в оной упражнялись, одному Аристотелю последовали и его мнения за неложные почитали. Я не презираю сего славного… философа, но тем не без сожаления удивляюсь, которые про смертного человека думали, будто бы он в своих мнениях не имел никакого погрешения, что было главным препятствием к приращению философии и прочих наук, которые от ней много зависят. Чрез сие отнято было благородное рвение, чтобы в науках упражняющиеся один перед другим старались о новых и полезных изобретениях».
По его справедливому мнению, развитие наук во многом зависит от философских идей, определяющих основы мировоззрения; и когда какое-то из них возобладает, научные теории заходят в тупики.
«Славный и первый из новых философов Картезий осмелился Аристотелеву философию опровергнуть и учить по своему мнению и вымыслу. Мы кроме других его заслуг особливо за то благодарны, что тем ученых людей ободрил против Аристотеля, против себя самого и против прочих философов в правде спорить и тем самым открыл дорогу к вольному философствованию и к вящему наук приращению».
Сомнения! Вот один из принципов науки. Возможность оспорить мнение любого авторитета и уметь возражать даже самому себе — фундаментальный принцип научного метода.
Ломоносов ссылался на достижения европейских ученых и философов: Лейбница, Кларка, Локка, Бойля, Герике, Кеплера, Галилея, Невтона (называя его великим) и других. Если бы древние, такие как Птолемей, отмечает Ломоносов, «читали их книги, то бы они тое же небо в них едва узнали, на которое в жизнь свою толь часто сматривали».
Глазам европейцев эпохи Просвещения открылось бесконечное в пространстве небо с множеством возможных обитаемых миров. Пифагор, напоминает Ломоносов, согласно Легенде, за вывод одного геометрического правила принес в жертву Зевсу сто волов; теперь, если так поступать в честь научных открытий, «то бы едва в целом свете столько рогатого скота сыскалось».
Чем объясняются эти успехи? По его мнению, исследователи «мало взирают на родившиеся в одной голове вымыслы и пустые речи, но больше утверждаются на достоверном искусстве». Они исходят «из надежных и много раз повторенных опытов».
Требуются именно надежные, не раз проверенные опыты! То, что невозможно проверить, подтвердить или опровергнуть, остается вне науки.
Не забыл Михаил Васильевич и о научной этике: «Чтобы быть в состоянии произносить искренние и справедливые суждения, нужно изгнать из своего ума всякое предубеждение, всякую предвзятость и не требовать, чтобы авторы, о которых мы беремся судить, рабски подчинялись мыслям, которые властвуют над нами, а в противном случае не смотреть на них как на настоящих врагов, с которыми мы призваны вести открытую войну».
Вспомним Гёте: «Первое и последнее, что требуется от гения, — это любовь к правде».
Все этические принципы, безусловно, идеальны. Исполнять их в полной мере способны не все и не всегда. В особенности если ученый находится в услужении у имущих власть и капиталы. Но без соблюдения этих принципов невозможно сделать фундаментальных научных открытий.
Есть еще один важный фактор, определяющий возможность научных исследований с использованием более или менее сложных опытов: научная техника и технологии. Со второй половины XIX века из-за усложнения физических и химических опытов, началось разделение ученых на теоретиков и экспериментаторов. Во времена Ломоносова ученые совмещали две эти профессии.
В «Элементах математической химии» (1741) Ломоносов отделяет теоретическую химию как философское осмысление «изменений смешанного тела» от практической. Делает вывод: «Истинный химик должен быть теоретиком и практиком». Поэтому стремился иметь специальную лабораторию для проведения опытов.
К этому времени он стал истинным ученым: ясно представлял себе особенности научного метода познания и основательно изучил историю естественных наук вплоть до изданий последних лет. Несмотря на это, он оставался адъюнктом Академии. Оскорбительное унижение! Нетрудно понять возмущение Ломоносова. А тут еще арест и постоянная бедность.
«Материальное положение заключенного адъюнкта было поистине ужасно, — писал Львович-Кострица. — Из прошения его в июле 1743 года явствует, что к этому времени им было получено только две трети жалованья за 1742 год. Ломоносов пришел «в крайнюю скудность». Не на что было купить не только лекарства, но даже «дневной пищи», а взаймы достать денег он не мог. Академия отпускала ему по 5–10 рублей, и то только после его прошения, а иногда, за неимением наличных сумм, выдавала «для пропитания» академические издания, которые Ломоносов и продавал за то, что дадут».
Вообще-то цены на книги были немалые, так что продажа их позволяла Ломоносову кое-как сводить концы с концами.
Русский академик
В Академии вновь произошел переворот. Недовольные хозяйничаньем Нартова, даже русские его сторонники (Тредиаковский, Ададуров, Теплов) высказались в защиту Шумахера. Нартов был отстранен от руководства, Шумахера признали виновным в нецелевом, как теперь говорят, использовании сравнительно небольшой суммы (на вино для угощения почетных гостей), оправдали и вернули на прежнюю должность.
Казалось бы, теперь-то с Ломоносовым расправятся по всей строгости закона. Но получилось иначе. В середине января 1744 года по докладу Следственной комиссии Сенат постановил: освободить адъюнкта Ломоносова от наказания, обязав просить прощение у профессоров. Жалованье на текущий год ему сократили вдвое.
Пока Михаил Васильевич отбывал наказание — сначала под стражей, а затем, заболев, дома, — произошли значительные изменения в его творчестве и личной жизни.
Одновременно с Тредиаковским и Сумароковым он переложил на стихи 143-й псалом. Все три варианта были вскоре изданы. Вариант Ломоносова выглядит предпочтительней (о чем мы уже говорили). Возможно, такого же мнения придерживалась императрица Елизавета, иначе трудно объяснить снисходительное отношение к нему сенаторов, решивших не подвергать его строгому наказанию.
Он покаялся перед академиками за свое недостойное поведение. Через полгода императрица вернула ему полное денежное довольствие; и это еще одно, пусть и косвенное, свидетельство ее уважительного отношения к нему как поэту.
По предположению Г.П. Шторма, примерно с этого времени началось неприязненное отношение к нему Тредиаковского (его все еще не принимали в Академию) и, добавим, Сумарокова. Пожалуй, они понимали, что стихи Ломоносова превосходят их собственные. Эта неприязнь вылилась в несколько не столько остроумных, сколько злобных и несправедливых эпиграмм.
…Прошло более трех лет с тех пор, как Михаил Васильевич покинул Марбург, оставив там жену Елизавету Христину с годовалой Екатериной-Елизаветой. В конце 1741 года у нее родился мальчик, умерший через месяц. И осталась она как бы вдовой при живом муже, от которого не было вестей. Нетрудно понять ее тяжелые переживания.
