Завершить свой колоссальный труд он не успел. Академик И.Е. Забелин (1820–1908) в речи, произнесенной в Обществе истории и древностей российских, связал с именем Татищева «рождение самой русской науки, русского научного знания».
Татищев отдавал преимущество знаниям и здравому смыслу перед верой. Даже познание Бога он связывал прежде всего с изучением природы, видимого мира: «Истинно есть, что человек по естеству познать Бога способность имеет, если токмо внятно и прилежно о том помыслит, к чему как сей видимый мир за наилучшую книгу служить может».
Резко отзывался он о тех, кто запрещает изучать философию. Они или невежды, «или злоковарные некоторые церковнослужители», стремящиеся утверждать свою «богопротивную власть» и приобретать богатства, «чтобы народ был неученой и не о коей истине рассуждать могущий, но слепо бы и раболепно их рассказам и повелениям верил».
Это слова человека эпохи Просвещения, для которого естественное достояние — воля, свобода; кто ее лишен, тот даже самим собой не владеет, а всего, что имеет, может лишиться. Но если свободой пользоваться неразумно, такое «своевольство вредительство есть».
Идея вольности как естественного права человека, вне зависимости от его социального положения, была созвучна буржуазно-революционным политическим принципам. Однако Татищев оставался сторонником самодержавия. Общество он уподоблял человеку (вспомним Левиафана, общество-великан Гоббса). Правительство подобно душе (рассудку), а подданные — телу. Верховный правитель обязан заботиться по-отечески о своих подданных, как рачительный хозяин руководить страной.
Из основных форм правления (монархия, аристократия, демократия) Татищев ни одну не считал наилучшей. Все зависит от размеров государства, его географического положения, текущей политической ситуации, состояния народа. Для малых народов при отсутствии внешней опасности полезней демократия. «Великие же и от соседей небезопасные государства без самовластного государя быть и в целости сохраняться не могут».
Вывод Татищев подтверждал историей Отечества. Процветание и сила нашего государства приходятся на те периоды, когда власть находилась в твердых руках правителя (он ссылался на эпохи Владимира Киевского и Ивана Грозного). Как только она переходила в руки знати, начинались междоусобицы, государство слабело и распадалось на части.
Было и нечто подобное демократии, когда выбрали семь правителей-бояр. «Но против подлости, казаков и других, не знающих пользы Отечества, сила оных весьма была недействительна, из-за чего крайнее разорение паче татарского нападения последовало». Только избрание нового самодержца позволило восстановить порядок в стране.
Социально-политические взгляды Татищева формировались под влиянием Феофана Прокоповича, в беседах и спорах с ним. Эти идеи основаны на опыте мировой истории. Например, в Древней Греции и Риме даже при демократическом правлении в случае войн или бедствий назначались тираны, диктаторы. Татищев перевел общетеоретические положения на конкретную российскую почву и добавил к прочим факторам очень важный — географическое положение.
Вспомним события XX века. Свержение царя демократами, недолгое и разрушительное для государства в 1917 году буржуазное правление; обретение величия и превращение в мировую державу при самовластном, заставляющем вспомнить Ивана Грозного правлении Сталина; распад Союза при обретении власти «местными владыками»(партократами) и развал экономики России при «семибанкирщине» (капитализме). Идеи Татищева по сути своей остаются современными. И в этом он — прямой предтеча Ломоносова.
Татищев писал «Историю Российскую» без оглядки на политические или церковные установки. Правили в России немцы (время бироновщины), и к месту пришлась опубликованная в 1735 году статья профессора истории Байера «О варягах», где была высказана идея германского (норманнского) происхождения государственности на Руси. По словам советского историка и писателя М.А. Алпатова, «это был идейный реванш за Полтаву».
Более серьезным в научном плане было сочинение профессора истории Герарда Фридриха Миллера «О происхождении народа и имени российского». Как мнение одного из специалистов, оно могло бы не вызвать яростной дискуссии. Но ведь предполагалось, что в сентябре 1749 года его прочтет автор на торжественном собрании Академии. А это уже была не столько научная, сколько политическая акция.
…Историю страны, народа, человечества можно изучать в двух аспектах. Первое: сбор сведений, приведение их в хронологический порядок, выяснение степени их достоверности. Это — историография. Второе: осмысление имеющихся материалов, попытки постичь закономерности исторического процесса. Это — историософия, философия истории.
В первом случае идет работа с фактами. Если исследователь честен и умен, то она проходит более или менее объективно. Во втором — неизбежно сказываются мировоззрение ученого, его социальные и политические взгляды. Как бы ни старался он от них отрешаться во имя объективности, это удается лишь отчасти.
Ученый не отрешен от текущей ситуации в данном обществе и в мире. Его исследование, даже относящееся к далекому прошлому, связано с настоящим и будущим. Когда оно затрагивает актуальные темы, то вне желания автора активно участвует в идеологических противоборствах.
Так произошло и с работой Миллера. Ее передали на обсуждение шести членам Академии, включая Ломоносова. Отзыв Тредиаковского был уклончив, остальные отозвались о рукописи отрицательно. Доклад не состоялся.
Миллер опротестовал рецензии. Началось идейное сражение на заседаниях Академии. Как вспоминал Ломоносов, «сии собрания продолжались больше года. Каких же не было шумов, браней и почти драк! Миллер заелся со всеми профессорами, многих ругал и бесчестил словесно и письменно, на иных замахивался палкою, и бил ею по столу конференцскому».
Миллер возмущался: вместо научного сообщения ему предлагают произнести хвалебную речь о русском народе. Ломоносов резонно отвечал: «Я не требую панегирика, но утверждаю, что нетерпимы явные противоречия, оскорбительные для славянского племени».
Михаил Васильевич отметил некоторую предвзятость подхода Миллера к источникам; например, не было упомянуто племя роксоланов, а из хроник и летописей приводились только сведения, подкрепляющие его теорию. (Увы, такой отбор фактов характерен для многих современных научных работ.)
Позже Миллер написал несколько статей, посвященных древней истории русских и России. Он согласился с мнением Ломоносова о том, что варяги в Новгород были призваны не из Скандинавии и сначала были предводителями наемных дружин. Но в целом получалось так, будто до второй половины первого тысячелетия новой эры предки русских пребывали на стадии дикости и лишь варяги приобщили их к цивилизации.
Вообще-то ничего в этом зазорного нет. Известно немало передовых — на свое время — цивилизаций, испытавших деградацию и вымирание. «Дикарями высокой культуры» назвал наш замечательный ученый, мыслитель и гуманист H.H. Миклухо-Маклай алчных и жестоких западноевропейских колонизаторов.
Предположим, варяжские дружины «наводили порядок» и собирали дань с тех или иных племен. Разве это свидетельствует о прогрессивности варягов и отсталости порабощенных?
