– Взаимно. Удачи в учебе.
Струловичу стало стыдно. Если отец не может видеть дочь в обществе другого мужчины без того, чтобы не вообразить какую-нибудь гнусность, значит, что-то где-то не так. Не будем ходить вокруг да около, подумал он, со мной самим что-то не так. Беатрис не обязательно покупать себе похотливую обезьяну, символизирующую мир без моральных устоев. Я и есть похотливая обезьяна.
Заметил ли Шейлок? И не пытается ли показать, что заметил?
Прежде чем уйти, Беатрис спросила, не сверился ли Струлович с ежедневником.
– Непременно сверюсь, – ответил он. – Обещаю.
– В прошлый раз тоже обещал.
– На этот раз правда сверюсь. Я подсуну записку с датой тебе под дверь.
– Просто пошли эсэмэску.
Они молча слушали, как Беатрис бегает по дому и собирается. Шум, который производила дочь, складывая вещи и разбрасывая книги – судя по звуку, она разбрасывала книги, хотя Струлович не верил, что они у нее есть, – обычно его раздражал. Казался излишней попыткой настоять на собственной независимости. Сегодня он невольно слышал этот грохот ушами своего гостя. Как же я буду скучать по ней, если она уйдет, подумал Струлович.
Вернее, когда уйдет.
Молчание ревело у него в ушах.
– Красивая девушка, – произнес Шейлок, когда входная дверь захлопнулась за Беатрис. – Приятная.
– Красивая – да. Приятная… не уверен.
– Могу судить только о внешности – о том впечатлении, которое она производит.
– Насчет внешности согласен. А то, что в ней неприятно, присуще им всем. Беатрис наделена природной проницательностью, но проницательность эта не настолько сильна, чтобы пересилить культуру, в которой она родилась.
– Еще немного, и вы заговорите, как старик.
– А сами вы разве говорили иначе? Разве отец по определению не старик? Свою дочь вы вообще держали взаперти.
– У меня не было выбора. Я потерял одну женщину и не хотел потерять другую.
– Это и называется быть стариком.
– Я знал, что ей грозит опасность.
– Какая? Пустые дурачества и барабанный бой? По-вашему, это такая уж серьезная опасность? Вы не допускаете, что мы сами создаем то, чего боимся, когда преувеличиваем его значение? Дом ваш был почтенным домом, но почтенный дом – не место для молоденькой девушки.
– Не хотите ли вы сказать, что позволяете дочери творить все, что вздумается?
– Я не в силах ей помешать.
– Но пытаетесь.
– Пытаюсь. Мой святой долг – попытаться.
– Я делал не больше вашего.
– И оба мы потерпели неудачу.
– Вы еще не потерпели.
Струлович долго смотрел в горящие, сумрачные глаза гостя. У него самого глаза были ничем не замечательные – неопределенного, жемчужно-серого цвета, точно Северное море в ненастный день. Глаза Шейлока напоминали два глубоких озера умбры, похожей на старую масляную краску – не столько отреставрированную, сколько отполированную случайными прикосновениями, – к которой вернулся первоначальный блеск. Они были темны той рембрандтовской темнотой, что таит в себе свет. Когда Струлович в них заглянул, ему почудилось, будто он стоит в церковной крипте. Мы совсем не похожи друг на друга, подумал он, если не считать наших чувств к дочерям. Так что же видят в нас обоих христиане – как понимают, что перед ними еврей?
По пристальному взгляду Струловича Шейлок понял, о чем тот думает.
– Нет, – произнес он, – мы совсем несхожи. Ни внешне, ни образом жизни. Вы не соблюдаете кашрут, не посещаете синагогу и, готов поспорить, не знаете ни слова на иврите. Так что же мы имеем в виду, когда говорим, что оба мы евреи?
– Меня больше интересует, что имеют в виду христиане. Что общего в нас видят?
– Нечто более древнее, чем они сами.
– В вас – возможно… Не хочу сказать ничего обидного.
– Я знаю, что вы хотите сказать. Но в вас тоже. Дело не в поношенности. Дело в неспособности оставаться безучастными. Вы вот считаете, что не верите, но все же слушаете древний наказ.
– В этом я ничем не отличаюсь от мусульманина или христианина.
– Нет, отличаетесь. Христиане так старательно приспосабливались к современной жизни, что перестали слушать. Поют рождественские песни и называют это верой. Вскоре все они исчезнут. Долгое междуцарствие завершится, и останутся только евреи и язычники – как раньше.
– И мусульмане.
– Да, мусульмане. Но они существуют особняком – в конфликте со всеми, кроме самих себя. Взгляните на себя – вы раздвоены. Ислам не поощряет ту шизофрению, в которой вы живете. Когда мусульманин слушает древний наказ, то внимает всем существом и находит в этом своего рода покой.
– Покой? А как же Ирак, Сирия, Афганистан?!
– Перестаньте! Не надо перечислять все неблагополучные страны Ближнего Востока. Я говорю о внутреннем ощущении покоя, каковы бы ни были его политические последствия. Мы, евреи, относимся к себе с гораздо большим подозрением. Постоянно задаемся вопросом, не пришло ли время переметнуться на другую сторону, хотя прекрасно знаем, что нет такой стороны, куда нам хотелось бы переметнуться.
– В случае с моей дочерью это не так. Она прирожденный перебежчик.
Шейлок понял, что Струлович приглашает его завести более откровенный разговор.
– Так это и есть то финальное столкновение, о котором вы говорили?..
Вместо ответа Струлович сварил еще кофе. Он надеялся, что Шейлок похвалит получившийся напиток, однако тот не был щедр на комплименты.
Наконец Струлович сказал:
– Беатрис хочет привести своего нового парня и просит назначить день для племенного смотра.
– Племенного смотра? Вы что, будете обследовать его, как собаку?
– Вряд ли это входит в программу. Вообще-то Беатрис не говорила «для племенного смотра». Она сказала «для знакомства». А я уже толкую ее слова на свой лад. Раз она хочет, чтобы мы с ним познакомились, значит, все серьезно. Я давно боялся этого часа.
– Вам повезло, что ее интересует ваше мнение.
– Повезло! Господи, ей же шестнадцать! Мое мнение, как вы это называете, для нее закон.
– Беатрис достаточно взрослая, чтобы не подчиняться закону. Не всякую дочь волнует, что думает ее отец.
– Мою не волнует. Просто она чувствует себя виноватой перед матерью. Общаясь со мной, Беатрис выражает уважение к ней.
Шейлок прочистил горло.
– Что же тогда вас так беспокоит?
Струлович показал ему все десять пальцев. Если перечислять причины беспокойства, они просидят здесь до Судного дня.
Но начать с чего-то надо.
