Я остался в дураках, понял Струлович.
Он мерил шагами гостиную и размахивал письмом, словно веером.
– Что ж, мы еще поглядим! – произнес он вслух.
В это время Шейлок беседовал в саду с Лией.
– Последние несколько дней я думал о том, как наша рафинированная нравственность делает нас не способными на спонтанные поступки.
– Что ты имеешь в виду, любовь моя?
– Ну, взять хотя бы Струловича. Что я для него такое? Он часто сверлит меня взглядом, когда думает, будто я не замечаю. Взгляд его начинается в глубочайших тайниках ума и заканчивается сам не знаю где. Даже ты, дорогая моя, никогда не смотрела на меня так пристально. Я бы не сказал, что это любовь. Но и не восхищение. Скорее, напряженное любопытство, какое родитель может испытывать к ребенку или ребенок к родителю, нечто вроде озадаченной гордости, точно все, что я делаю или когда-либо сделал, генетически сказывается на нем. Я либо его воодушевляю, либо разочаровываю. Равнодушно относиться ко мне он не может. Весь я – урок, весь – пример. Надеюсь, я никогда не был подобным испытанием для тебя, Лия. Или для Джессики.
Шейлоку тяжело произносить имя Джессики. Слишком многое приходится скрывать, слишком о многом умалчивать, слишком много связано с ним горя. Чувствует ли жена? Угадывает ли своим безошибочным чутьем, чего стоит ему не упоминать имя дочери? И стоит ли ей это так же дорого?
– Как бы там ни было, – продолжил он после некоторого молчания, – необходимость служить образцом, – никогда бы не взял на себя подобную роль! – из-под которого постоянно выбивают основу его образцовости, ставит меня в ложное положение. Ох уж эти евреи, Лия, ох уж эти евреи! Не знают, плакать обо мне, отречься от меня или придумать мне объяснение. Сначала ждут знака, что они не так приниженно-пассивны, как их привыкли описывать, а потом рвут на себе волосы от стыда. «Наш народ находится на грани уничтожения, – любит повторять Струлович при всяком удобном случае. – Нам не у кого искать помощи, кроме самих себя». Но когда еврей поднимает руку, чтобы себе помочь, смелость изменяет Струловичу. Я прекрасно вижу, о чем он думает: «Уж лучше быть убитыми, чем убийцами». Только посмотри, как он мерит шагами комнату, замышляя месть, которую в итоге не отважится осуществить. Ему не хватает решимости. Скажи, что мне с ним делать? Подстегнуть или оставить в покое?
Шейлок ждал, чтобы Лия высказалась. Пока она была жива, они говорили часто и подолгу. Говорили и говорили. Когда жена умерла, ему показалось, будто кто-то обрезал шнур, связывавший его с жизнью. Он ходил в синагогу пообщаться с другими мужчинами, однако мужское общество не могло заменить общества Лии. Их брак не был синагогальным: они беседовали об идеях, а не о вере. Лию не сковывали ни условности, ни традиции. Она напоминала источник чистой, свежей мысли. Когда ее не стало, горло Шейлока пересохло, а ум притупился. Ему не хотелось ничего видеть: какой толк от зрения, если увиденным нельзя поделиться с Лией? Шейлок отвратил слух от музыки, забросил чтение, пока снова не начал читать жене у нее на могиле. Он не видел смысла что-либо делать и часами просиживал, ни о чем не думая, погруженный в пустоту, более похожую на небытие, чем на скорбь. В чем состоял смысл его жизни до Лии? Он не помнил. Никакого «до Лии» не было. Он понимал, что для дочери дом превратился в ад: она не могла ни вывести отца из оцепенения, ни пробудить в нем интерес к своей жизни. Если он и раньше был плохим отцом – человеком, который жил только ради любви к жене, – то со смертью этой чрезмерно любимой жены стал отцом еще худшим. Бедная, бедная Джессика! Разом лишилась обоих родителей. Что же после этого удивляться? Оправдания ей нет, но и удивляться нечему. Когда же он все-таки обрел часть былой энергии, то не благодаря заново вспыхнувшей заботе о дочери. Шейлоку хотелось бы солгать себе. И ей тоже. «Я вернулся к жизни ради тебя, Джессика. Я вспомнил о своем долге перед тобой». Но правда заключалась в другом: это христиане расшевелили его своими уколами. В их презрении он нашел новый, извращенный стимул жить.
Гнев, а не любовь побуждает человека к действию.
Шейлок поднял голову и увидел Струловича: он тоже облюбовал себе участок сада и теперь шагал туда-сюда, уйдя в собственные мысли и беззвучно шевеля губами. Одинокий человек, которому не поговорить с женой.
Шейлок без труда прочел, что говорил Струлович:
– Я так вам отомщу…
Чувства его были Шейлоку понятны. Он и сам когда-то мечтал «так» отомстить.
Я отомщу вам так, что вся земля…
[61]
По крайней мере, Струловичу есть чего ждать. Он еще не знает сам, чем отомстит. А Шейлок в тупике. То, что он сделал, он уже сделал, а то, что только намеревался, не сделает теперь никогда.
Я скучаю по будущему, подумал Шейлок.
– Скажи, – снова обратился он к Лии, – удержать мне его – или довести до той мстительной ярости, о которой он мечтал всю жизнь?
Холодная земля, вместе с которой вращалась Лия, издала тяжкий стон.
– Хорошо, – кивнул Шейлок. – В этом, как и во всем остальном, я последую твоему совету.
* * *
– Что нам делать? А вот что нам делать!
Плюрабель указала большим пальцем себе за плечо, как бы говоря: «Отправить их куда подальше. Поездом, кораблем, самолетом – чем угодно. Лишь бы сплавить отсюда».
Д’Антон колебался.
– Стоит ли злить такого низкого человека?
– Еврея?
– Да, богача-еврея.
– Жида?
– Ну да, денежного мешка, кого же еще?
Они рассмеялись. Даже в трудную минуту приятно поиграть в «еврепитеты».
– Ну вот, я забыла, о чем шла речь. Повтори, пожалуйста, свой вопрос.
– Я спросил, стоит ли злить еврея.
– Ты про неумолимого пса?
– Перестань, Плюри!
– Настаиваешь?
– Настаиваю. Спрашиваю еще раз: стоит ли его злить?
– Тебе ведь не безразличны наши друзья?
– Мне небезразличен Грейтан. Дочка еврея значит для меня чуть меньше.
– Зато для меня она значит очень многое. Я не позволю судить о Беатрис по той свинье, которую она зовет отцом.
– По тому свиноненавистнику, хочешь ты сказать.
– Что же, одна свинья вполне может ненавидеть другую. Но пойми: Беатрис не он, как и я не мой отец.
– Твой отец, насколько я понимаю, принадлежал к несколько иной породе отцов.
– Он не был жидом, вурдалаком, изувером и кровопийцей, если ты об этом.
– Да, я имел в виду нечто подобное.
– Я люблю Беатрис, несмотря на ее толстогубого папашу. Я полагаю, у него толстые губы – мы ведь ни разу с ним не встречались.
