– Но тогда…
– Я понимала, что они спят вместе. Выделила им комнату.
– Это не преступление.
– Если я знала о ее возрасте, то преступление.
– Ты только что сказала, что не знала.
– А вдруг мне придется это доказывать? Я не хочу, чтобы сюда нагрянула полиция – по многим причинам. Ты, я думаю, тоже.
– Мне нечего скрывать.
– Ты привел ее сюда, чтобы удовлетворить аппетит Грейтана к еврейкам. Тогда эта мысль казалась тебе забавной. Мне тоже.
– Забавной, но не более того. Я не ожидал, что у них начнется бурный роман…
– А какого ожидал? Вялого? Вряд ли это тебе поможет. Особенно когда выяснится, что ты нашел девушку в той самой академии, где читаешь лекции.
При слове «лекции» д’Антон поморщился.
– Ни одного правила Академии я не нарушил. Я не искал девушку ради своего удовольствия. Я вообще ее не искал. Просто увидел, вот и все. Неприметной ее уж точно не назовешь.
– А это тут при чем? В суде никого не заинтересует, нарушал ты правила Академии или нет, ради чьего удовольствия подснял девушку и насколько неприметно она выглядит.
– Подснял!
– Очнись, д’Антон! Со стороны именно так все и выглядит. Нам будет не отмыться. Чем непристойнее обвинение, тем с большей готовностью в него поверят. Возможно, ты выше этого, а я вот нет. Что будет с моей репутацией, что будет с моим шоу, что будет со «Старой колокольней», если поползут слухи, будто я содержу публичный дом для педофилов?
– Ой, не преувеличивай!
– А что будет с твоим добрым именем, если поползут слухи, будто ты мне помогал? Нас станут обзывать сутенерами. Страна готова к охоте на ведьм. За каждым углом, твердит пресса, прячется извращенец. Скажут, что мы занимались растлением несовершеннолетних девушек. Карьере Грейтана конец. Тебя закидают камнями в соцсетях. А Барни скорее всего меня бросит.
– Что же ты предлагаешь?
– Грейтан должен вернуться. Он тебя слушает: вели ему приехать.
– А дальше что?
– Пусть готовится к худшему.
– А вдруг его ждет три года тюрьмы? Зачем ему приезжать?
– Чтобы нам помочь, например. Чтобы отблагодарить меня за доброту, а тебя за все, чем он тебе обязан. В конце концов, именно из-за него мы влипли в историю. И потом, если Грейтан вернется, то этот монстр, возможно, не станет подавать в суд.
– Думаешь, еврей все забудет и простит? Он не из таких, Плюри.
Плюри задумалась. Глаза и губы у нее опухли больше обыкновенного, взгляд был затравленный, а все лицо напоминало маску то ли из древней трагедии, то ли из древней комедии, перекошенную и страдальческую. Плюри взяла д’Антона за рукав.
– Возможно, и забудет – если Грейтан согласится на его требования и сделает то, чего он хочет.
– О чем ты?
Она рассеянно изобразила средним и указательным пальцем щелкающие ножницы. Если бы Плюри видела, как то же самое делает Шейлок, она и тогда не смогла бы повторить его жест более точно.
– Щелк-щелк, – сказала она.
XXI
Ответ на эсэмэс д’Антона, в котором Грейтану предлагалось вернуться домой и понести наказание за содеянное, был незамедлителен и краток: «Хрен вам».
Д’Антон написал, что не годится так разговаривать с человеком, который всегда желал ему только добра.
Грейтан возразил, что даже у дружбы есть свои пределы.
Д’Антон спросил, как относится к возвращению Беатрис.
Ответное эсэмэс Грейтана было написано в том же стиле, что и первое: «Ну ее на хрен. Я не спрашивал».
Д’Антон поинтересовался, почему.
«Достала».
«В чем же причина?»
«Все время разговаривает со мной на иностранном языке».
«На каком?»
«Откуда я знаю? Он же иностранный! На еврейском, наверное».
«Можешь ты, по крайней мере, отправить ее домой?»
«Виг фам, – пришел ответ. – Секс слишком классный. Единственное время, когда она затыкается».
Из чего д’Антон сделал вывод, что Грейтан вряд ли пожелает пройти обращение – вернее, обрезание – в иудейскую веру.
* * *
– Ну и что же нам теперь делать? – спросила Плюри, сидя в одном из баров Манчестера вместе с д’Антоном и Барни. Друзья не хотели, чтобы их разговор услышали в Золотом треугольнике. В этом же заведении слова «обрезание» все равно никто бы не понял.
– Проверить, посмеет ли еврей выполнить свою угрозу, – предложил д’Антон.
– Вряд ли это сработает, – подал голос Барнаби, не меньше остальных удивленный собственным вмешательством.
Обычно во время военных советов Барнаби предоставлял говорить д’Антону с Плюри. Его роль заключалась в том, чтобы воодушевлять друзей одним своим присутствием. Однако на сей раз опасность грозила не только их, но и его доброму имени. Если «Старая колокольня» – бордель, кто же в таком случае он сам? Мысль о том, что проступок сойдет Грейтану с рук, тоже не грела Барнаби душу, хотя он довольно смутно представлял всю серьезность содеянного. Грейтан что-то натворил и теперь прохлаждается в Венеции, а он, Барнаби, не сделал ничего плохого, однако вынужден сидеть в Чешире и терпеть неприятную ситуацию.
Кроме того, д’Антон сильно его подвел.
– Скоро тебе вернут кольцо, мой подарок? – спросила Плюри, едва они сели за столик. – Поклялся не снимать до самой смерти, а сам не носишь уже целую неделю.
Барнаби многозначительно посмотрел на д’Антона. Они все давно отрепетировали: д’Антон должен был взглянуть на свою левую руку, на которую, забрав кольцо у полировщика, надел его для пущей надежности, и с великолепно разыгранным ужасом обнаружить, что оно исчезло, бог его знает, как и куда – соскользнуло, наверное, и закатилось в канаву или же под колеса автобуса, потому что пальцы у д’Антона тоньше, чем у Барнаби. «Лучше бы мне отсечь себе левую руку, чем оказаться виновным в этой потере!» – восклицал далее по сценарию д’Антон, после чего, посреди обещаний возместить убытки, нескончаемых извинений, слез Барнаби и тому подобного, Плюри обнимала их обоих и говорила, что та несокрушимая любовь, которую они друг к другу питают и, смеет она надеется, всегда будут питать, стоит гораздо больше какой-то безделушки. Однако д’Антон, поглощенный мыслями о Грейтане, забыл текст роли, уставился в пустоту и с совершенно несвойственным ему нетерпением сначала прикрикнул на Барнаби, чтобы зря не тратил время, а затем сверкнул глазами на Плюри, чтобы не делала из мухи слона.
– С тобой я разберусь позже, – сказала Плюри Барнаби.
Сейчас картина пригодилась бы ему как никогда.
На д’Антона она только сверкнула глазами.
