Кирилл кивнул ей, словно бы ставил точку, и отвернулся. Подошел к круглому столу, затушил в пепельнице окурок и, сдвинув на дальний край вазу с фруктами и поднос с шоколадными пирожными, вышел в спальню. Дарья же, связанная по рукам и ногам, и слова вымолвить не могла. Думать она, впрочем, не могла тоже. Паника захватила ее сразу всю, напрочь выбив куда-то в никуда все признаки ума и таланта: здравый смысл, скорость и точность мысли, волю, наконец. Обрывки мыслей метались в наполненной гулом и жаром голове «без смысла и разумения», и уж тем более без цели. Ей было страшно. Жутко и одиноко. Кирилл, его холодные деловито-равнодушные слова, его предугадываемые воображением ужасные поступки – все это казалось воплотившимся в реальность ночным кошмаром. Да нет! Какое там! Не казалось, а было. Являлось. Ведь все это происходило с Дарьей на самом деле. Здесь и сейчас, в этой комнате и в этом городе, в ночь перед Рождеством.
«Какая же я дура! Дура! Дура! Дура! Дура!» – и это, если честно, была ее самая ясная мысль.
Самонадеянность, гордыня и презрительная снисходительность к «мелочам жизни» – сыграли с Дарьей злую шутку. Так эпически проиграть в партии-двухходовке могла только последняя тупица. Но именно это с Дарьей и произошло.
«Боже милостивый, какая же я дура!»
Между тем вернулся из спальни Кирилл. Он принес с собой длинный черный футляр, наподобие тех, что используют для хранения кларнетов и гобоев, и поставил его на стол.
– Ну, что? – оглянулся через плечо, одновременно щелкая замками. – Доставать инструменты, или просто поговорим? Вы кивните, если что. Я кляп-то и выну.
«Да, да, да!» – сразу же затрясла головой Дарья, готовая, если честно, на все, только бы не мучили.
– Ну, вот и славно! – Кирилл оставил в покое свой страшный футляр и, подойдя к Дарье, вытащил кляп. Действие, следует отметить, малоприятное, но без кляпа качество жизни возросло в разы.
– Итак? – голос спокойный, глаза внимательные. И где, спрашивается, вся та страсть и нежность, что светилась в них еще несколько минут назад?
«Вот же подонок двуличный! Выблядок! Сукин сын!» – кричало ее сердце, но разум, как бы ни был он раздавлен ужасом, подсказывал: «всего лишь профессионал».
– Чего вы хотите? – слова давались с трудом, звучали хрипло и как бы с шипением, возвращая ее к прошлому, о котором хотелось забыть.
– Один вопрос. – Глаза Кирилла сузились, и в них блеснула сталь. – Пока, здесь и сейчас – всего один: кто поставляет Арсеналу гравитонные эмиттеры?
«Один вопрос? – ужаснулась Дарья. – Ну, надо же, всего один вопрос!»
– Я… Я не знаю, – выдавила она, боясь даже думать о том, в какое угодила дерьмо.
– А если отрезать сосок? – не меняя выражения лица, и все тем же «любезным» тоном поинтересовался Кирилл. – Вам какого не жаль? Левого или правого?
– Я…
– Ну, не хотите резать, и не надо, – пожал он плечами, словно бы соглашаясь с ее невысказанными вслух возражениями, и снова повернулся к столу. – У меня есть и другие идеи.
Он поднял крышку футляра и, покопавшись в его лязгнувших металлом недрах, достал маленькие стальные плоскогубцы.
– Вот, к слову, Дарья Дмитриевна, настоящая льежская сталь! Коккериль
[17]. Тут вот и клеймо заводское имеется, – указал Кирилл пальцем на матово поблескивающую поверхность инструмента. – Как думаете, Дарата Довмонтовна, что вы почувствуете, если я сожму этим ваш сосок?
– Я… – но она от ужаса и говорить-то толком не могла. Слова произнести не умела, даже прохрипеть.
– Я… – получалось ужасно. Вернее, не получалось вовсе.
– Для начала вы, госпожа капитан-инженер первого ранга, вульгарно описались. А что будет, если я вам ваш янтарный мундштук в задницу воткну?
Грета Ворм
Искусство имперсонализации всегда давалось Грете с легкостью, совершенствуясь с годами и достигнув, в конце концов, таких вершин, что и самые зловредные критики – имея в виду Карла Мора и Марка де Вриза – вынужденно признали свое поражение. Посрамленные, они лишь подтвердили очевидное – каждый на свой особенный лад, – что «чугунной задницей талант не заменишь», и что «качество в обычном случае бьет количество». Однако Грете важны были даже не сами слова, а сопутствующие им эмоции. И она свое получила. Напилась их «дружеским» раздражением, что упырь кровью.
И вот, не прошло и четверти часа с тех пор, как она пообщалась с той, кого даже мысленно предпочитала пока называть темным дитя, а Грета избавилась уже и от роскошного платья и туфель, и от нерядовых бриллиантов. Переоделась горничной, – уложив случайную жертву своих быстро меняющихся планов спать в кладовке до утра, – и без остатка растворилась в том безликом и незаметном мире, что окружал, поддерживая и обеспечивая всем необходимым, другой мир – тот, в котором жили и развлекались гости клуба «Домино». Теперь она была никем, став инкогнито и потеряв для окружающих и облик, и значение. Такое положение вещей было и само по себе чем-то сродни волшебству, но главное в другом – сыграв в несложную игру «притворись другим», Грета обрела полную, если не сказать, абсолютную свободу.
Прежде всего она прошлась по клубу, а он оказался куда больше, чем могло показаться при беглом осмотре. Исследовала неторопливо и со вкусом некоторые потаенные секреты зазеркалья, и совсем взялась было за любезное ее сердцу изучение обычаев и нравов русского народа, как вдруг почувствовала, что дела пошли совсем не так, как ожидалось. Разумеется, это был эвфемизм. Дела пошли хуже некуда. Но, находясь в поиске, Грета «глушила» эмоции, заменяя истинные смыслы ложными. Отражение реальности в ее сознании становилось тогда блеклым и несколько выцветшим, но зато и не мешало охотиться. А что случается, когда тобой управляют чувства, она знала не понаслышке. Представляла себе, что может случиться, если позволить «девичьим глупостям» взять верх над прохладным безразличием охотника.
Связь, которую Грета ощутила намедни в трактире «Нордия», оказалась не ложной. И более того, эти эфемерные узы менялись и крепли в течение всего прошедшего дня, становясь тем, чем и должны были быть все эти годы. Творец и создание ведь не суть лишь два «лица», образующие пару. Их связь, их партнерство неразрывны и носят вполне определенный характер. Короткий разговор возле рояля, состоявшийся несколько часов назад, завершил процесс, инициированный нежданной и негаданной встречей, и теперь, когда ужас вошел в сердце Дарьи, Грета почувствовала его как свой собственный. Чуждое ее сути ощущение бессилия и страха Грета тем не менее опознала без труда. Для нее это был сигнал опасности, и действовать она начала немедленно.
План здания она успела изучить, прогуливаясь по ту сторону тени, а направление, что называется, считывала с листа. Дарья «голосила» во всю мочь – видно ей, и в самом деле, приходилось туго. Она ведь не просто испытывала страх, она билась – словно муха в паутине – в когтях всепоглощающего ужаса. Зато и «слышно» ее было хорошо, так что Грета оказалась на заваленном снегом балконе «Королевы Роз» как раз тогда, когда господин Коноплев произнес весьма многозначительную фразу – «А что будет, если я вам ваш янтарный мундштук в задницу воткну?»
