Две кислые слезы брызгают на Галкины щёки, и она осторожно, без особых эмоций промакивает их уголком рукава своей куртки, но на замену выкатываются ещё две, покрупнее.
Просто, – она глубоко вздыхает, – даже и не знаю, почему, сейчас вспомнила всё это, и на душе мутно, очень мутно. Это не в тебе дело, ты по большому счету и ни при чём, не ты ж виноват, что меня выгнали, я сама знала, на что шла… А просто тошно, вот и всё.
И мне тошно. От себя, – Николай Николаевич мрачно.
Так сидят они оба, провалившись в сорок лет назад, обоих тошнит и мутит, им и дела друг до друга нет. Николай Николаевич ещё раз переживает собственную подлость. Галка – собственную беспомощность, обиду, горечь. «Дело не в тебе», – могут сказать оба. В той давней истории, понимает Бармалей, оба они участвовали не как люди, а как молекулы; и кажется, что их в этой истории нет, что они ни при чём, но это не так.
Галя, вы ведь всё-таки что-то сделали, – говорит Вики. – Вы не сидели просто так, а взяли и подписали то, во что верили. Первый раз вижу настоящего живого диссидента.
Да ну какого там диссидента, – Галка. – Просто хотелось… ну… быть среди своих, чтобы принимали, чтобы разделяли со мной это… Мне страшно было другое, – говорит она задумчиво, – казалось, что одна минута осталась до большой войны или террора, до чего-то такого… Казалось, что просто здесь находиться уже невозможно…
Николай Николаевич привстаёт и подаёт ей руку. Он на секунду зажмуривает глаза. Галка его руку берёт. Без особого желания, просто потому, что это нужно сделать. Их всё равно мутит, и ничуть не меньше, но они пожимают друг другу руки, не глядя друг на друга, как будто они упали в эту яму с разных сторон и теперь нехотя, но помогают друг другу из неё вылезти. Вылезают и отряхиваются. Не глядя друг на друга.
16. Капли
Галка присоединяет свою десятую часть к другим десятым и передаёт тарелку Николаю Николаевичу.
Спасибо. Мне столько и не съесть, – Николай Николаевич зачерпывает макароны пластиковой ложкой и аккуратно отправляет в рот, и в этот самый момент дверь открывается и снова входят серые. Может, те же самые, а может, какие-то другие, неважно – всё равно они все одинаковые.
Тарелки просим сюда, – говорит один из серых и начинает убирать.
Погодите, – Николай Николаевич, – я ещё ем. Я вообще только начал. Вы не могли бы!..
Да-да, конечно! – кивает серый очень вежливо, но против вшитых инструкций не попрёшь: на ужин полагается полчаса, а потом тарелки убираются. Поэтому серый уверенно, с чувством долга берётся за его тарелку и нетерпеливо ее потряхивает, а Николай Николаевич, несколько оторопев, однако ж тоже не даёт в обиду свои девяносто процентов порции – получается эдакое незаметное, но всё-таки противостояние.
Погодите, это же безобразие какое-то, – Николай Николаевич привстаёт. – Отпустите тарелку! Мы не столько еду жалко, сколько просто… Что за ерунда?!
Серый вежливо кланяется, отпускает его тарелку и забирает ложку.
Куда?! – кричит Николай Николаевич. – Это несерьёзно! Дайте доесть. Я не из принципа, для меня ребята старались!
Серый вежливо кивает и забирает у Николая Николаевича тарелку и ложку.
И в этот момент что-то происходит. Николай Николаевич делает к серому шаг и хватает его за руку. Тарелка с едой переворачивается и вываливается на пол. Серый выхватывает свой луч, но воспользоваться им у него толком не выходит, потому что Николай Николаевич бьёт его по запястью, луч вываливается и обливает самого серого.
Простите, – вежливо замечает параллельный серый и светит на Николая Николаевича. Тот оглядывает пол и садится на корточки, стараясь всё-таки не попасть в рассыпанные макароны. Запараллеленный товарищ серого между тем сел именно в них.
Прошу прощения, я сейчас вернусь и уберу это, – вежливо извиняется другой серый, поднимает своего сотоварища и уходит с ним, заперев дверь.
Николай Николаевич просыпается почти тотчас же, встаёт с пола и прежде всего отряхивает пиджак покойного брата Георгия; затем садится на корточки и начинает аккуратно собирать в горсть макароны.
Не надо! – Бармалей. – Они сказали, что сами уберут!
Да разве они уберут нормально? Как всё равно роботы, – кряхтит Николай Николаевич. – От них не дождёшься! – приговаривает он, сгребая остатки своего многострадального ужина и спуская их в туалет. – Ну и чёрт с ними! Чёрт с ними…
А как это вы их ловко! – говорит Боба.
Что ловко-то? – не понимает Николай Николаевич. – А-а! Да это он сам себя. Говорю же, роботы.
За такое обращение с оружием их начальство по головке не погладит, – Бармалей. – Предлагаю воспользоваться ситуацией и чего-нибудь потребовать. Например, добавки макарон с рыбой.
Это ерунда, – Николай Николаевич неохотно.
Считаете, не дадут?
Николай Николаевич молчит. Задумчивый, в просторном пиджаке покойного брата, со своей проседью.
Дверь открывается. Входят сразу четверо. У одного – совок и щётка. Трое другие становятся – у двери, под окнами, у стола.
Так, а где эксцесс? – спрашивает серый с совком и щёткой.
Простите, – отвечает ему в тон Николай Николаевич, встаёт и подходит поближе. Он выражается очень отчётливо, на общем языке, для доходчивости, и столь же уважительно. – В числе предметов, находившихся в собственности присутствующих здесь лиц, имеется пластиковый пузырёк с глазными каплями, принадлежащий Сойкиной Галине Иосифовне. В рамках и с учётом баланса эксцессов мы считаем необходимым принести этот пузырёк для текущего пользования его владелице.
В келье светло, вечернее солнце заливает лестницу сквозь узкие, но частые стрельчатые окна. Николай Николаевич возвращается на своё место и садится, подперев лоб рукой.
Дверь приоткрывается, и рука серого встряхивает заветный пузырёк: держите, мол. Бармалей передаёт его Галке.
17. Николай Николаевич говорит
Я не просто нормальный человек, я… нормальней нормального
особенно раньше, – ведь раньше я очень любил порядок, раньше вообще был, как говорится, педант
Сейчас я только начал понимать, как это было всё на самом деле смешно
Как я жалею, что так много, слишком много думал о вещах и так мало о людях
Ах, надо было жить по-другому, но что уж теперь говорить
да, я был высокомерный
очень правильный такой, знаете, пра-авильный
и при этом, как многие правильные, я бывал в какие-то моменты совершенно безудержным
посылал все к черту, срывался с катушек и летел
пил, бузил, пьяный за руль садился, дрался
