то теперь их было ровно четыре сразу, а потом три часа пятьдесят девять минут, и всё меньше, меньше
и эти часы не просто быстро пролетали
а они всегда… их всегда было мало
мне не удавалось с мамой побыть сколько я хотел – мне так казалось
хотя на самом деле мне было и не надо, я не знал, о чём с ней говорить
это как… ну, как сидеть зимой у печки, когда кругом всюду холодно
или это как… на море, но не на юге, а к северу, в июне, когда загораешь, и вдруг солнце уходит за тучу, и никогда его не много, а всегда его слишком мало, всегда не хватает и хочется ещё
мать разрешала себя целовать
но сама редко целовала меня
потом я вырос, я всё это пережил нормально
нет у меня по этому поводу страданий, комплексов, травм – как там это ещё называют
и я хорошо помню, как всё это было
ведь это было не самое худшее, не ужасное
у людей в детстве такое бывает, жуть кромешная
а у меня детство нормальное было, скорее даже – ближе к хорошему
ну какой-то уровень мучений, он у всех бывает, он даже нужен
такой, который можно потерпеть
живёшь, что-то чувствуешь – потому что ну, ты же человек
когда слишком сильное горе, то человек замерзает и перестаёт чувствовать
а когда маленькое горе, то это, наоборот, усиление чувствительности ко всему
вот облачка, там, на небе, и я их вижу
вот горки, пригорки, печеньки всякие
мне печенек с тех пор хватает по чуть-чуть
немножко вкуса, чуть-чуть разговоров
в любви мне хватает, когда просто любимая смотрит на меня
или меня трогает чуть-чуть
мне не надо говорить тысячу раз, чтобы я понял
я смотрю на человека и понимаю его
слышу его голос – и уже понимаю
вот я такой на вид большой, а на самом деле я маленький
не в смысле того что ребёнок, нет, я взрослый
а в смысле – что мне хватает мало места
это потому, что я мог и радоваться чуть-чуть, и страдать тоже немножко
это здорово, мне кажется
и спасибо за это моей маме, моему брату, который умер
Янда:
Так тебя завели только потому, что ты был брат своего брата?
Тебя на самом деле не хотели?
Паскаль:
Да никого так не хотели как меня.
Янда:
Ты был не нужен. А только твой спинной мозг. Ты никому не нужен.
Паскаль:
Я супер нужен, но ничего не помогает.
Янда:
Окей, а я вот была не нужна.
Никому.
Никогда.
И я их всех не прощу.
Мать вышла замуж второй раз и завела ещё двоих детей.
Моих единоутробных брата и сестру.
И никто из них не помер, чтоб их черти взяли. Ненавижу их! Ненавижу надевать на них рейтузы. Ненавижу, как они ржут. Ненавижу, как они едят картошки с сосиской. Уёбки!
Мать ненавижу.
И отчима.
Он ко мне приставал.
Правда, сексом не занимался. Импотент херов. Просто тупо приставал. Видишь, Паскаль – у меня тоже «чуть-чуть». Все живы, никакого мрака. Просто тупо серость. Тёмно-серая.
Мать знала. Все в одной комнате. Ей было похер. Водка.
Ты вот про то, как у твоей бабки там в вашей Франции. А знаешь наше село? Тут недалеко. Километров сто.
Пять одинаковых бетонных коробок, десять улиц бараков, школка и лесопилка.
Куры гадят прямо на улицах. Грязища. И водка.
Жрать было. Картошка всегда была. Хлеб был. Не мёрли с голоду. Просто никакого вкуса. Воздуха тоже. Да и людей.
Всегда, круглый год резиновые сапоги и чёрный старый пуховик до колен.
Климат: шесть месяцев темноты и снега, три месяца грязи и три месяца пыли.
Я ненавижу это всё. И тебя ненавижу, что ты сидишь тут рядом такой чистый.
Да, не трогаешь, но уберись вообще! Убери руки свои!
И этого, сверху, ненавижу. Бога? Какого на хуй… Не Бога! Миро, блять, помазанника.
Я его ненавижу сильнее, чем все эти бармалеи, которые бегают с белыми ленточками.
Он угробил моего ребенка, пусть и отвечает.
Пусть и воскрешает и его, и меня!
Пусть, если он такой блядь всесильный, из чего хочет его сделает!
Пусть сделает его хоть из говна, хоть из своей спермы, пусть хоть изнасилует меня, или я его, мне насрать!
Угробили страну – делайте теперь её из чего хотите!
Мир угробили – давайте делайте, а я сяду и буду сидеть и плевать им в рожу!
Да, они мне должны! Он по-честному мне должны всё это!
Думаешь, я хотела себя убить?
Да я всех хочу убить. Себя тоже, но это не главное.
Я хочу, чтобы ничего не было.
Мне насрать. Насрать, понятно? – какого там цвета что на небе. Какого вкуса твои печеньки.
Ты когда мне это всё говоришь, это пустой звук. Я это не просто не понимаю. Я это вообще не слышу.
И хотя ты по-русски говоришь, со мной на самом деле невозможно разговаривать.
По-французски, по-русски или молчать – это без разницы.
Я всё это слышу как гавканье.
Вот кобель её там гавкает – и всё. Вы все лаете!
Или лучше даже не лаете, а сирена завывает.
Трубы воют. Всегда воют, всё время! Вот как я сейчас – я что, говорю? Я вою…
Паскаль:
Я вот когда приеду к себе в съёмную, в Долгопрудный
пройду сразу в ванную и воду включу
и она будет сначала течь чёрная
долго-долго, прям как будто целый год будет чёрная
но на самом деле минут пятнадцать
а потом она будет течь ржавая
а потом она будет течь такая, ну, серенькая
а потом…
Янда:
чистая никогда не будет течь
Паскаль (молчит)
24. Паскаль, Франсис и другие
Тут Ричи за окном лает и подвывает – а уже почти совсем стемнело, народ улёгся спать, и хотя Островки по-прежнему полны народом, кругом тишина. И вот в этой тишине Ричи снова начинает общаться.
