Потом… консалтингом по поводу ипотеки занимался в одном городе. Помогал с выдачей кредитов, точнее, с перекредитованием. А на самом деле просто сам брал кредиты. Про-сто я ра-бо-та-ю волшеб-нии-кооом.
И это так просто, действительно волшебно: раз – и все счастливы! Да, Вики? Ты ведь тоже из-за этого в тамады пошла, я знаю.
Взял машину дорогущую, ездил без прав. Всех кормил в дорогих ресторанах.
Да, я в жутких долгах.
Потому что сейчас же не восемнадцатый век, когда не было никаких…
То есть, я должен буду, во-первых, платить все эти кредиты.
Во-вторых, там кое-где наверняка есть и уголовка – да что там, точно есть
Хорошо хоть у нас не Америка, сроки не суммируются.
Все, наверное, думают, что авантюрист – это весело.
А я вот точно знаю, что это совсем невесело.
Это невесело даже в тот самый момент, когда ты это делаешь.
Нет ни азарта, ни драйва. Когда-то, может, и был. Но очень скоро его нет, а под черепом всё равно зудит.
УПНО с моей инфокопией работает, а я уже давно в другом месте. Тут уже семь моих инфокопий размножено, может, восемь. Тот Бармалей, которого вы журналистом считаете, это третий, что ли, по счёту. Так и пишет статьи… то есть я пишу. После прошлого раза уже и сам не помню, кто из нас оригинал. Бывает раздвоение личности, а я себя восемь раз забэкапил.
И не ради протеста. А просто потому что… Не знаю почему. Зудит в мозгу, и всё. Не могу я быть одним и тем же все время. Не могу. Пусть лучше меня совсем не будет в реальности, чем.
Дети вот, например, у меня, Алексис, есть где-то. Трое по меньшей мере. А где, кто? Не знаю.
Я в интернете читал – болезнь, хрен его знает… Дохлый номер.
Опять же в тех же Штатах, может, и прокатило бы, но там вообще страшные законы, и должна быть какая-то лазейка.
А у нас всё равно кредиты все платят. Да не в кредитах дело. Я всё проебал – и имя своё, и сам себя, и всю жизнь свою. Лучше и не думать об этом, такая это всё нудятина.
Да и УПНО тут ни при чём. Я всегда таким был.
Мы, моя семья, переезжали часто, очень часто. И вот когда мне было одиннадцать, в очередной раз в новом дворе меня никто не знал.
И я такой думаю – мне не очень нравилось моё имя – и я подумал: а почему мне на этот раз не назваться другим именем?
А когда меня родители позвали моим и я откликнулся, возникли вопросы.
И тогда я стал врать, что у меня три имени. Три, потому что два – это очевидное враньё. Ну, что на самом деле зовут так, как позвали родители, а другое я выдумал. А три – это…
Ну, кто верил, кто нет, но в любом случае это была крутая фишка.
А самое смешное знаете что?
У древних племён славянских, ну не знаю, как это правильно сказать, в древности, на Руси, у людей действительно было по три имени.
Одно как бы для людей, официальное. Другое домашнее. Обычно какое-нибудь ругательное. Например, Дурак – это самых умных так называли. Или Страшок – это самых красивых. Ну а третьего имени почти никто не знал.
Его давали тайно, чтобы злые духи не пронюхали.
Потому что имя знать настоящее, это даёт большую силу. Можно человека погубить, если знаешь его имя.
Но злые духи всё равно пронюхивали, и тогда получалось нехорошо. И даже непонятно было, кого хоронить.
И вот я теперь иногда думаю, что меня и на самом деле как-то не так, может, назвали. А потом все забыли, как. Только злые духи знают, а я и не знал никогда, и теперь уже не узнаю.
* * *
На самом деле тебя зовут ослик Иа-Иа, – говорит дядя Фёдор после краткого молчания. – Потому что ты самый настоящий осёл. У меня паспорта пропадают, а тут наоборот, у твоего паспорта пропадают настоящие чуваки из мяса и костей да ещё с неплохими мозгами. А паспорт только рот разевает. Куда это годится? Научи, что ли, свой паспорт себя хранить. Пусть он тебя воспитывает.
Это как мои внуки, – говорит Галка. – У меня внуки, так старший любит младшую пугать. Говорит: «Сашеньки нет! Сашеньки нет нигде!»
(это её зовут Сашенька, младшую девочку)
и Сашенька так пугается!
тычет себе в грудь пальчиком, плачет и кричит:
«Неть! Сяся туть, Сяся воть!»
Боится, стало быть, что её нет.
Я старшему скажу, пусть не пугает так.
Мало ли что.
Мне это напоминает, – говорит Николай Николаевич, – ваши эти все рассказы, молодые люди, мне напомнили
как я в молодости однажды
подрабатывал на «Красной Баварии»
пивзавод, простите
вот по вечерам подрабатывал, по ночам
иду летом оттуда
пустые улицы – Ленинград
и вдруг вижу, женщина сидит на поребрике
совершенно голая!
И что же вы с ней сделали? – Паскаль.
Ничего не сделал.
Одеться не помогли? Пиджак ей не дали?
Какое!
Я в шоке был.
По тем временам – представляете?
Менты смотрю едут уже
спрашивают меня: вы её знакомый?
А я говорю: нет! Я её не знаю
они меня в другой раз спрашивают
точно не знаешь?
Да точно! Точно не знаю!
Так-таки не знаешь?
Я говорю опять им: нет
не знаю я её
и уехали с ней
а я так и не знаю
* * *
Тут Боба приглядывается к Бармалею и замечает, что тот слегка кренится набок.
И всё-таки, уважаемые Бармалей и Органайзер. А также все остальные. Так ли уж нужен нам этот самый свет?
Голосую за конец света! – дядя Фёдор тоже смотрит на Бармалея. – Выключай, у тебя уже волосы обуглились.
Конечно-конечно! – быстро соглашается Органайзер. – Я просто так предложил. Бармалей, поверните чип обратно, ладно?
Бармалей хочет что-то возразить, но уже не может. Глаза ему заливает чёрной смолой и замазывает сажей. Он хочет поднять руки и выдернуть чип из виска, но не находит наверху никакой головы. А свет между тем всё-таки продолжается, хотя и вывернутый наизнанку.
Наконец кто-то (Вики) выдёргивает чип из его виска, а потом всё вокруг гаснет, и наступает темнота и облегчение. Бармалей тотчас засыпает.
И как раз в этот момент, когда он засыпает, снаружи вдруг как будто опять становится немножко светлее, а кроме того, слышится ветер и какой-то странный звук и свежий, сильный запах; и с первым ударом грома Бармалей чувствует сквозь сон, что это началась гроза, первая гроза подступающей осени. И вдруг он понимает, что шесть стен сахарницы, в которой они сидели, раздвинулись, крышку сняли, и они теперь уже находятся не в келье, а…
