«Эта записка опоздала, по крайней мере, на два года», — подумал группенфюрер.
…Темпельгофский аэродром был почти пуст. Неподалеку от аэровокзала стоял огромный шестимоторный транспортный «мессершмитт». Из раскрытого зева самолета торчал фюзеляж истребителя. Передвижной электрический подъемный кран пытался вытащить его оттуда.
В Берлине Штайнгау не был уже несколько месяцев. Шагая по бетонным плитам аэродрома, он думал о том, что неплохо было бы съездить дня на два в Потсдам, к матери, посидеть в старом дедовском кресле, полистать любимые тома фамильной библиотеки…
Еще издали группенфюрер заметил у выхода адъютанта Фегеляйна. Они обменялись приветствиями.
Адъютант проводил группенфюрера к машине. Как только они сели, «мерседес» тронулся.
Фегеляйн принял Штайнгау в своем кабинете на Принцальбрехтштрассе. Это был довольно молодой мужчина с надменным взглядом бесцветных глаз, уже начавший полнеть, но по-военному подтянутый.
Он указал Штайнгау на кресло, стоявшее у стола. После нескольких ничего не значащих фраз Фегеляйн заявил:
— Лично я должен передать вам следующее: политика империи определяется волей фюрера. Вопросы, затронутые в докладной записке, не в нашей компетенции. Система мероприятий в оккупированных районах строго продумана. Что касается места Франции и России в Новой Европе, то оно также определено в трудах фюрера. Я не советую вам больше обращаться к этому вопросу.
На этом разговор, собственно, был закончен. Через час Штайнгау шел по Принцальбрехтштрассе, машинально насвистывая мотив популярной довоенной песенки:
Унтер Линден, Унтер Линден,
Есть, где девушкам пройтись…
Группенфюрер решил поехать к Гитлеру, но оказалось, что фюрер вылетел в Растенбург, в свою ставку «Вольфшанц».
Ехать туда не имело смысла. В Растенбурге фюрер никого не принимал.
Штайнгау купил свежие газеты и пошел в гостиницу «Адлон», где был забронирован для него номер. Он чувствовал себя непомерно усталым. Такое происходило с ним всегда, когда он сталкивался с чиновниками, подобными Фегеляйну.
В номере было душно. Он закурил и распахнул окно. Оно выходило в сторону Унтер-ден-Линден, уже притихшей, затаившейся к вечеру перед тревогой.
Справа виднелись Бранденбургские ворота и рейхстаг, над которым лениво полоскался государственный флаг. Он был ярко-красного цвета, с резко очерченным белым кругом и свастикой посередине. Заходящее солнце залило красноватым светом стены близлежащих домов, и казалось, что на них проступила кровь. Такого заката Штайнгау еще не видел. Во всем этом было что-то зловещее, и Штайнгау вспомнил слова Шпенглера: «Оптимизм — это, конечно, трусость».
В «Адлоне» было пусто и тихо.
Штайнгау спустился по винтовой лестнице этажом ниже, в ресторан. Как всегда, он сел в углу так, чтобы за спиной у него была стена. Это стало уже профессиональной привычкой.
Он выпил двойную порцию коньяку и заказал еще. Ничто не давало его мозгу такого отдохновения, как легкое опьянение. Даже сон не шел в сравнение с этим.
Раньше в «Адлоне» было шумно, гремела музыка, а теперь помост для оркестра пустовал.
Штайнгау пил и, не отрываясь, смотрел на пустой помост. В его воображении, как случалось уже не однажды, всплывало потускневшее, размытое временем и казавшееся теперь призрачным лицо…
Он закрыл глаза и мысленно перенесся в далекое прошлое, в Париж…
Глава третья
Кабинет группенфюрера был обставлен скупо. Поэтому так бросалась в глаза огромная черная свастика на стене, задрапированной красным материалом. В углу, у окна, стоял дубовый письменный стол, посередине его — оригинальный чернильный прибор. Панель прибора разбита на черные и белые квадраты, как на шахматной доске. Чернильницы выполнены в форме людей. Этот прибор Штайнгау подарил один генерал. Его корпус стоял во Франции. Генерал был должником группенфюрера: тот в свое время оказал ему небольшую услугу. Другого подарка Штайнгау бы не взял, но генерал знал его слабость — шахматы.
Штайнгау сидел в глубоком удобном кресле, обтянутом коричневой кожей. Его редкие белесые волосы были гладко зачесаны назад.
Группенфюрер нажал на кнопку звонка, встал и подошел к окну. Он слышал, как, чуть скрипнув, открылась дверь Штайнгау резко обернулся:
— Обер-лейтенант Отто Енихе?
— Так точно!
Отто почувствовал на себе пристальный, острый, натренированный за долгие годы работы в контрразведке взгляд. Штайнгау подошел вплотную к обер-лейтенанту.
— Ну, здравствуй, Отто…
— Здравствуйте…
— Называй меня по-прежнему, как много лет назад…
— Здравствуйте, дядя Франц.
— Если бы я встретил тебя на улице, то, наверное, не узнал бы.
— А я бы узнал вас сразу.
— У тебя хорошая зрительная память, Отто.
— Вы всегда были добры ко мне.
— Сколько же лет мы с тобой не виделись, Отто?
— Я не помню сколько, но долго. Почему вы перестали бывать у нас? Много раз я спрашивал об этом отца, но он так ничего вразумительного мне и не сказал.
— Отец твой был хорошим человеком, но со странностями… Впрочем, они объяснимы. А ты тоже верующий, Отто?
Отто Енихе помолчал.
— В нашей семье не было принято спрашивать об этом.
— Прости меня, я совсем забыл. Как это говорил Гюнтер?.. «Черт ничего не прощает, но и бог тоже…»
— «Поэтому идет борьба до последней минуты жизни, до последнего дыхания», — закончил Енихе..
— Как жаль, что Гюнтер и Эмма не видят тебя сейчас. Когда ты в последний раз был дома?
— На рождество. А вы верите в предчувствия, дядя Франц?
— Как сказать. Иногда они — мираж… У тебя были дурные предчувствия?
— Да, как-то вечером я вышел прогуляться. Шел мокрый снег, я шлепал по лужам и о чем-то думал, и вдруг… вдруг я почувствовал, что больше не увижу их… С вами никогда ничего подобного не происходило?
Штайнгау не ответил. Оба помолчали. Потом Енихе сказал:
— Если бы мои предчувствия не подтвердились…
— А есть у тебя какие-нибудь предчувствия сейчас?
— Они касаются только меня.
— На фронте плохо?
— Плохо. «Мессершмитт» устарел, а новых машин нет.
— Я недавно тоже побывал на фронте и видел наших солдат… Я могу понять тебя: госпиталь, пластическая операция… Одно только утешение, что они не обезобразили твое лицо. Какие у тебя планы на будущее?
— Я солдат… Пока немного отдохну, а там… Боюсь только, что врачи некоторое время еще не разрешат мне летать. А я не хотел бы сидеть без дела.
