Гарвей так и сказал Эллинг. У Гарвея был опыт. И не такие, как Эллинг, в конце концов соглашались…
К сожалению, магнитофон, вмонтированный в кабинете Клингена, ничего интересного не рассказал. Клингена как бы окружала пустота. Вернее, те люди, с которыми он был связан по службе, оказались вне подозрений. Но тут произошла встреча Клингена с Зейдлицем. Эта старая лиса Зейдлиц напоминал Гарвею Гобсека, который сидит на своих сокровищах и не тратит ни одного цента. Разговор в «Монастырской корчме» был подслушан Гарвеем, и он решил пока не возбуждать вопроса об аресте Клингена. Ведь через него можно заполучить секретные документы Зейдлица, документы «Союза бывших офицеров». Почему бы не попытаться это сделать? Гарвей сразу же повел с Клингеном войну нервов. Он по себе знал, что человек даже с очень крепкой волей начинает нервничать, если чувствует, что за ним следят, и именно в это время может допустить какую-нибудь оплошность, как это случилось с ним самим. Поэтому в Англии Гарвей поспешил нанести визит Эскину, рассчитывая на то, что тот наверняка скажет Клингену о повышенном интересе, который проявляет к нему контрразведка НАТО.
Поэтому же в Париже Гарвей заставил Маргарет порыться в вещах Клингена. Если бы она нашла в них что-нибудь заслуживающее внимания, было бы очень кстати. Если же нет — лишний намек на то, что за ним следят, должен был, по мнению Гарвея, еще раз ударить по нервам Клингена. Существовала опасность, что Клинген, получив секретные документы Зейдлица, попытается бежать из Австрии в страну, на территорию которой юрисдикция контрразведки НАТО не распространялась. Но и на этот случай были приняты необходимые меры…
Гарвей все еще стоял у окна гостиницы «Диана» и равнодушно рассматривал прохожих. С Италией, с Римом у него были связаны приятные воспоминания. Он хотел бы разузнать сейчас о судьбе Софи, прелестной, чуть взбалмошной итальяночки, которая так скрасила тогда его опасную жизнь в вечном городе.
Софи почему-то всегда назначала ему свидания в Пантеоне, у могилы Рафаэля. Он до сих пор помнил слова, которые были высечены на надгробном камне великого художника: «Здесь лежит человек, которого боялась природа. Теперь, когда он умер, природа считает себя осиротевшей…» Назначать свидания в Пантеоне?! Это как раз было в духе Софи! А теперь она, наверное, стала толстой и говорливой, как большинство итальянок в ее возрасте.
Нет! Встретиться с ней он бы не хотел! Ему жаль было разрушить образ, который запечатлелся в памяти. Тут же Гарвей подумал, что стареет, что воспоминания все чаще одолевают его. Там, в «Метрополе», еще продолжался разговор. Теперь в нем было кое-что интересное.
Бывший полковник вошел в раж и слишком разоткровенничался. Теперь Гарвей не отходил от приемника и не пропускал ни одной фразы.
Потом Гарвей выключил приемник.
Вскоре он спустился в ресторан, где с удовольствием съел спагетти с тертым сыром. Потом вышел на улицу и направился к парку Боргезе. В этот жаркий день хорошо было пройтись по его тенистым аллеям.
Рим тогда, в сорок третьем, как и все города Европы, голодал. Теперь же огромные головы сыра и пудовые окорока висели прямо на улице у раскрытых магазинов. Именно потому, что город запомнился Гарвею совсем другим, сейчас он обратил на это внимание.
Когда Питер вышел на оживленную Виа-Виньетту, то чуть ли не лицом к лицу столкнулся с Клингеном и Маргарет. Скользнув по ним взглядом, Гарвей отметил, что Клинген отлично выглядит для своих лет и для своей работы. Морщин почти не было, и лицо покрывал легкий здоровый загар. Глаза у Клингена действительно серые с голубизной, как это записано в карточке, которая заведена на него. Нос — прямой, с горбинкой, а губы тонкие. Лицо продолговатое, но две складки у рта придают ему выражение решимости. Роста он даже большего, чем кажется издали. И плечи у него широченные. Это разглядишь не сразу, потому что они покатые. Но сейчас, когда Клинген был в летней рубашке с закатанными рукавами, это было заметно. Было в нем какое-то сочетание породы и силы. Именно такие мужчины нравятся женщинам. Гарвей был не очень доволен тем, что Эллинг с ним. Он вообще невысоко ценил женщин-шпионок. Как правило, все кончалось тем, что они в кого-нибудь влюблялись, и тогда вся работа шла насмарку. Он беспокоился, что это может быть как раз именно такой случай.
Глава двенадцатая
Он стоял перед Клингеном, как солдат, по стойке «смирно». Но на нем был черный костюм, а на лацкане пиджака отсвечивал желтый кружок.
«Капитан Келлер из «Группы порядка» будет сопровождать вас из Австрии в ФРГ. Он отвечает за вашу безопасность» — вот все, что сообщил Клингену об этом человеке Зейдлиц.
— Я недавно приехал из Африки и еще не привык к европейской прохладе, — сказал Келлер. Эта фраза служила паролем.
— А что вы делали в Африке?
— О! Это длинная история… Разрешите присесть?
— Пожалуйста.
— Здесь совсем недурно, — сказал Келлер, присаживаясь. — Старая, добрая Вена… — Он был в хорошем настроении и, видно, любил поговорить.
К их столику подбежала барменша Стелла.
— Коньяк, двойной! — Келлер огляделся по сторонам. — Но почему так мало людей? В «Парамоне» раньше всегда было людно.
— Наверное, еще рано.
Клаус внимательно разглядывал того, кого Зейдлиц назначил ему в помощники. Лицо у него было грубое, загорелое, с квадратным подбородком боксера и маленькими холодными глазами.
Клинген чуть наклонился к Келлеру и сказал:
— О деле поговорим в машине, а сейчас расскажите коротко о себе.
— Разве моя фамилия ничего вам не говорит? — удивился Келлер.
— Позвольте, позвольте! Так вы тот самый капитан Келлер?
— Вот именно.
«Ну, этого я от Зейдлица не ожидал, — подумал Клаус. — Неужели они так обеднели людьми, что не могли мне дать кого-нибудь поприличнее?»
Келлер продолжал:
— Значит, вы читали обо мне?
— Конечно. Но материалы, напечатанные в «Шпигеле», наверное, не пришлись вам по вкусу.
— Как вам сказать? Когда журналисты что-то искажают в угоду своим политическим взглядам, это нечестно. Но в истории со мной — другое дело. Конечно, немало было переврано, но журналисты сделали меня. Вернее, я сам себя сделал, а журналисты просто поведали об этом всему миру, и это — главное.
— Вы так дорожите известностью?
— Что значит — дорожите? Я не кинозвезда. Но пусть люди знают, что мы там делали. Особенно молодежь.
— А вы уверены, что молодежи это понравится?
— Совсем нет. Не думайте, конечно, что я не верю в нашу молодежь. Среди них есть здоровые силы, но общественное мнение, которое формируют журналисты, насквозь прогнило.
— Что вы имеете в виду конкретно?
— Ну все эти призывы к миру. Откровенно говоря, мне надоели разговоры о гражданах в военной форме. Простите, а вы были солдатом?
