– Нет! – кричит Анна.
Мужчина делает шаг к своей невесте.
– Мальвина, – говорит он, – нам не стоит терять постояльцев.
– Цыц, Элиас! – рявкает Мальвина.
Начинаю понимать, почему Анна не могла просто рассказать матери, какие цели преследует Элиас.
Сцена ускоряется. Я скорее чувствую, нежели вижу происходящее. Мальвина швыряет Анне платье и приказывает ей сжечь его. Она бьет дочь по щеке, когда та пытается убедить ее позволить Марии остаться. Анна плачет – но только Анна в воспоминаниях. Настоящая Анна шипит, наблюдая, ее черная кровь кипит. Вот бы смешать их обеих.
Время бежит вперед, мои глаза и уши напрягаются, пытаясь уследить за Марией. Она уходит с одним лишь чемоданчиком. Я слышу, как Анна спрашивает, что та собирается делать, умоляя ее поселиться поблизости. А затем все лампы, кроме одной, гаснут, снаружи за окнами темно.
Мальвина и Элиас в гостиной. Мальвина вяжет что-то из темно-синей пряжи, а Элиас читает газету, попыхивая трубкой. Вид у них несчастный даже за приятными вечерними занятиями. Лица вялые и скучающие, рты сжаты в тонкие угрюмые линии. Понятия не имею, как в данном случае происходило ухаживание, но наверняка так же интересно, как боулинг по телевизору. Мое сознание тянется к Анне – все наши сознания тянутся к Анне, – и, словно призванная нами, она спускается по лестнице.
Странное ощущение: хочется зажмуриться, но при этом невозможно отвести взгляд. На ней белое платье. То самое платье, в котором она умерла, но сейчас оно выглядит не так, как тогда.
Стоя у подножия лестницы, с матерчатой сумкой в руках, эта девушка наблюдает за удивленными и все более разъяренными лицами Мальвины и Элиаса – она невероятно живая. Плечи прямые и сильные, темные волосы замершими волнами спадают по спине. Она поднимает подбородок. Мне хотелось бы увидеть ее глаза, ведь я знаю, что в них печаль и победа.
– Что ты, по-твоему, делаешь? – вопрошает Мальвина.
Она смотрит на дочь в ужасе, словно не узнает. Кажется, воздух вокруг нее рябит, и я улавливаю дуновение силы, о котором говорил Томас.
– Я иду на бал, – спокойно отвечает Анна. – И я не вернусь домой.
– Ни на какие танцы ты не пойдешь! – ядовито шипит Мальвина, поднимаясь из кресла, словно нацеливаясь на добычу. – Ты никуда не пойдешь в этом отвратительном платье. – Она приближается к дочери, щурясь и с трудом сглатывая, словно ее сейчас стошнит. – Напялила белое, ровно невеста, но какой мужчина возьмет тебя, после того как ты позволишь школярам задирать тебе юбки! – Она отклоняет голову назад, будто гадюка, и плюет Анне в лицо. – Твоему отцу было бы стыдно.
Анна не двигается. Напряжение чувств выдает только быстро поднимающаяся и опускающаяся грудная клетка.
– Папа любил меня, – негромко говорит она. – Не знаю, почему не любишь ты.
– Плохие девочки и бесполезны, и глупы, – отмахивается Мальвина.
Не понимаю, что она имеет в виду. Думаю, английский ее подводит. А может, она просто тупая. Вполне вероятно.
Смотрю и слушаю, в горле стоит ком. В жизни не слышал, чтобы кто-то так разговаривал с собственным ребенком. Хочется дотянуться и трясти эту бабу, пока она не начнет хоть немного соображать. Или пока не услышу, как что-то треснуло.
– Отправляйся наверх и сними его, – приказывает Мальвина. – И принеси платье вниз, чтобы сжечь.
Я вижу, как Аннина рука стискивает сумку. Все ее имущество уместилось в коричневую тряпочку, перевязанную бечевкой.
– Нет, – спокойно отвечает она. – Я ухожу.
Мальвина смеется. Ломкий дребезжащий звук. В глазах ее просыпается темный свет.
– Элиас, – говорит она, – отведи мою дочь к ней в комнату и вытряхни ее из этого платья.
«Боже мой!» – думает Томас. Краем глаза вижу, что Кармель зажимает себе рот ладонью. Я не хочу этого видеть. Я не хочу этого знать. Если этот человек прикоснется к ней, я разорву круг. Мне пофиг, что это всего лишь воспоминание. Пофиг, что я должен знать. Я сверну ему шею.
– Нет, мама. – В голосе Анны слышится страх, но, когда Элиас направляется к ней, она только крепче упирается ногами в пол. – Я не позволю ему приблизиться ко мне.
– Я скоро стану твоим папой, Анна, – говорит Элиас. От этих слов меня тошнит. – Ты должна меня слушаться. – Он облизывается в предвкушении.
За спиной я слышу, как моя Анна, Анна-в-Алом, начинает ворчать.
Когда Элиас приближается, Анна разворачивается и бежит к двери, но он ловит ее за руку и разворачивает, так близко к себе, что ее волосы хлещут его по лицу, так близко, что она наверняка чувствует густой жар его дыхания. Его руки уже шарят, вцепляются в ее платье – я перевожу взгляд на Мальвину и вижу лишь ужасную гримасу довольной ненависти. Анна бьется и вопит сквозь зубы. Она откидывает голову и бьет Элиаса по носу, не до крови, но больно ужасно. Ей удается вырваться и метнуться в сторону кухни к черному ходу.
– Ты не выйдешь из этого дома! – визжит Мальвина и бросается за ней, хватает Анну за волосы и дергает обратно. – Ты никогда, никогда не выйдешь отсюда!
– Выйду! – кричит Анна, отталкивая мать. Мальвина падает на большой деревянный комод и кувыркается. Анна обходит ее по дуге, но не видит Элиаса, приходящего в себя у подножия лестницы. Я хочу крикнуть ей, чтобы она обернулась. Хочу сказать ей «беги». Но не имеет значения, чего я хочу. Все это уже произошло.
– Сука, – громко произносит он.
Анна подскакивает. Он держится за нос, проверяя, не идет ли кровь, и злобно смотрит на нее.
– Мы кормили тебя. Одевали. И вот твоя благодарность!
Он выставляет вперед ладонь, хотя на ней ничего нет. Затем с размаху бьет Анну по лицу и хватает за плечи, трясет и трясет ее и орет на нее по-фински, я не понимаю ни слова. Волосы у нее развеваются, она начинает плакать. Все это явно радует Мальвину, которая смотрит на происходящее сияющими глазами.
Анна не сдалась. Она дает сдачи и бросается вперед, впечатывая Элиаса в стену возле лестницы. Рядом на комоде глиняный кувшин. Она разбивает посудину ему о висок, заставляя его взреветь и разжать руки. Анна бежит к двери, и Мальвина кричит, но теперь крику столько, что я едва вообще что-то разбираю. Элиас хватает Анну и держит за ноги. Она падает на пол в прихожей.
Я понимаю, что это конец, еще до того, как Мальвина выходит из кухни с ножом в руках. Мы все это понимаем. Я чувствую их, Томаса, Кармель и Уилла, неспособных вдохнуть, больше всего на свете мечтающих закрыть глаза или закричать так, чтобы их действительно услышали. Они никогда ничего подобного не видели. Наверняка даже не думали о таком.
Я смотрю на Анну, лежащую ничком на полу, перепуганную, но не сдавшуюся. Я наблюдаю за этой девушкой, силящейся вырваться, не просто из хватки Элиаса, но из всего – из этого удушливого дома, из этой жизни, камнем висящей на шее, тянущей ее вниз и втаптывающей в грязь. Я наблюдаю за этой девушкой, а ее мать склоняется над ней с кухонным ножом, и в глазах ее нет ничего, кроме ярости. Глупой ярости, беспочвенной злобы, и тут клинок касается девичьей шеи, проходит по коже и открывает глубокую красную линию. «Слишком глубоко, – думаю я, – слишком глубоко». Я слушаю Аннин крик, пока она не умолкает навсегда.
