– Не думаю, что ты совершил ошибку, Кас, – ласково говорит она.
– Но ведь нож…
– Нож мы вернем. Если надо, я позвоню маме этого мальчика.
Испускаю стон. Она только что пересекла грань и из мягкой мамы-утешительницы превратилась в Звезду Отстоя.
– Но то, что ты сделал, – продолжает она. – С Анной. По-моему, это не ошибка.
– Моей работой было убить ее.
– Точно? Или твоей работой было ее остановить? – Она откидывается на спинку стула, баюкая в ладонях кружку с кофе. – То, что ты делаешь – что делал твой папа, – никогда не имело отношения к мести. Никакого воздаяния или восстановления равновесия. Не в этом твое призвание.
Тру руками лицо. Глаза слишком устали, чтобы четко видеть. Мозг слишком устал, чтобы ясно мыслить.
– Но ведь ты же остановил ее, Кас, верно?
– Да, – отвечаю я, а сам не уверен. Все происходило так быстро. Правда ли я избавился от Анниной темной половины или просто позволил ей скрыть ее? Зажмуриваюсь. – Не знаю. По-моему, да.
Мама вздыхает:
– Хватит глушить кофе. – Она отодвигает мою чашку. – Давай обратно в постель. А потом съездишь к Анне и выяснишь, во что она превратилась.
Смену времен года я наблюдал не раз. Когда тебя не отвлекают школа и друзья и какой там новый фильм выходит на следующей неделе, появляется время смотреть на деревья.
В Тандер-Бей осень красивее, чем в большинстве других мест. Масса оттенков цвета. Масса оттенков шелеста. Но здесь она и более своенравна. Один день зябко и мокро, стена серых облаков, а потом несколько дней как сегодня, с по-июльски теплым солнцем и ветерком таким легким, что листья словно переливаются ему в такт.
Я взял мамину машину. К Анне поехал, завезя маму в центр пройтись по магазинам. Она сказала, что домой ее подкинет подруга. Рад был услышать, что у нее тут завелись друзья. Будучи открытой и общительной, она легко сходится с людьми. Не то что я. Думаю, у папы тоже было немного по-другому, но обнаруживаю, что не могу как следует вспомнить, и это меня расстраивает, поэтому я не особенно напрягаю мозг. Лучше я буду верить, что все воспоминания на месте, просто не на поверхности, а правда это или нет, не важно.
Подхожу к дому и, кажется, вижу тень на западной его стороне. Моргаю, считая ее вывертами усталого зрения… пока тень не становится белой и не показывает бледную кожу.
– Я далеко не забредала, – говорит Анна, когда я подхожу к ней.
– Ты пряталась от меня.
– Я не сразу убедилась, что это ты. Мне надо быть осторожной. Не хочу, чтобы меня все видели. Если я теперь могу выходить из дома, это не значит, что я больше не мертва, – пожимает она плечами. Она так искренна. От всего пережитого ей следовало бы повредиться умом, повредиться необратимо. – Я рада, что ты вернулся.
– Мне нужно знать, – говорю я, – опасна ли ты по-прежнему.
– Давай уйдем внутрь, – предлагает она, и я соглашаюсь.
Странно видеть ее снаружи, на солнечном свету. Со стороны она просто девушка, собирающая цветы в солнечный денек. Только вот любой, кто вглядится попристальнее, сообразит, что она должна отчаянно мерзнуть в одном-то белом платьице.
Она заводит меня в дом и, как хорошая хозяйка, закрывает за мной дверь. Дом тоже как-то переменился. Ушел серый свет. В окна льется старое доброе солнце, пусть и приглушенное наслоениями грязи на стекле.
– Так что ты на самом деле хочешь узнать, Кас? – спрашивает Анна. – Собираюсь ли я и дальше убивать людей? Или способна ли я на это по-прежнему? – Она подносит руку к лицу, и к пальцам начинают змеиться темные вены. Глаза чернеют, а белое платье вскипает кровью, еще яростней, чем раньше, расплескивая капли по всей округе.
Я отпрыгиваю:
– Господи, Анна!
Она зависает в воздухе и чуть кружится, словно где-то играет ее любимая мелодия.
– Некрасиво, да? – Она морщит носик. – Зеркал тут не осталось, но я вижу себя в оконном стекле, когда луна светит достаточно ярко.
– Ты все такая же! – в ужасе выпаливаю я. – Ничего не изменилось.
Когда я говорю, что ничего не изменилось, глаза у нее сужаются, но затем она выдыхает и пытается улыбнуться мне. Получается не очень, когда она выглядит вот так, словно готичный Пинхэд
[34].
– Кассио. Разве ты не видишь? Все изменилось! – Она опускается на пол, но черные глаза и змеящиеся волосы остаются. – Я никого не стану убивать. Я никогда не хотела. Но что бы это ни было, это то, что я есть. Я думала, это проклятье, и может, так оно и было, но… – Она мотает головой. – Надо попытаться проделать это, когда ты уйдешь. Мне надо знать. – Она смотрит мне прямо в глаза. Чернильная тьма рассасывается, из-под нее проступает другая Анна. – Битва окончена. Я победила. Ты заставил меня победить. Я больше не половинчатая. Понимаю, для тебя это чудовищно. Но я чувствую себя… сильной. Защищенной. Наверное, я плохо объясняю.
На самом деле все понятнее некуда. Для человека убитого так, как убили ее, чувствовать себя защищенным, наверное, важнее всего.
– Я понимаю, – мягко говорю я. – Сила служит тебе опорой. У меня примерно так же. Когда я шел туда, где водятся привидения, с моим атамом в руке, я чувствовал себя сильным. Неуязвимым. Это опьяняет. Не знаю, испытывало ли большинство людей такое хоть раз в жизни. – Переминаюсь с ноги на ногу. – А потом я встретил тебя, и все пошло прахом.
Она смеется.
– Являюсь такой, большой и страшный, а ты меня швыряешь точно мячик. – Улыбаюсь. – Крайне мужественное ощущение.
Она улыбается в ответ:
– Это заставило меня почувствовать себя очень мужественной. – Улыбка гаснет. – Ты не принес его с собой сегодня. Твой нож. Я всегда чувствую, когда он рядом.
– Не принес. Уилл забрал его. Но я его верну. Это папин атам, и я его не отпущу. – Но затем интересуюсь: – А как ты его чувствуешь? Какое у тебя от него ощущение?
– Когда я впервые тебя увидела, я не понимала, что это такое. Что-то в ушах, в животе, такой фоновый гул. И хотя я знала, что он предназначен, чтобы убить меня, меня почему-то к нему тянуло. Когда твой друг меня порезал…
– Он мне не друг, – говорю я сквозь зубы. – Вовсе нет.
– Я чувствовала, как впитываюсь в него. Начинаю путь туда, куда он нас отсылает. Но это было неправильно. Он обладает собственной волей. Он хотел быть у тебя в руке.
– Значит, он не убил бы тебя, – говорю я с облегчением.
Не хочу, чтобы Уилл оказался способен воспользоваться моим ножом. Пусть это звучит по-детски, но это мой нож.
