– Что мы делаем? Что ты собираешься делать?
– Я собираюсь забрать свой нож, – отвечаю.
Мы рвем вперед по подъездной дорожке и взлетаем по ступеням на крыльцо. Я отпихиваю Томасову руку, когда он собирается постучать, и вместо этого вытаскиваю ключ. Меня несет, и я не хочу предупреждать Уилла больше необходимого. Пусть только попробует не отдать его мне. Пусть только попробует. Но Томас хватает меня за руки.
– Что? – рявкаю я.
– Надень хотя бы, – протягивает он мне пару перчаток.
Хочу сказать ему, что мы не домушничаем, но проще просто надеть, чем спорить. Он и сам натягивает перчатки, а я поворачиваю ключ в замке и открываю дверь.
Важный плюс проникновения в дом – это необходимость вести себя тихо, поэтому Томас перестает донимать меня вопросами. Сердце колотится о ребра, тихо, но настойчиво. Мышцы напряжены до тика. Это ничуть не похоже на выслеживание призрака. Ни силы тебе, ни уверенности. Чувствую себя словно пятилетка в парковом лабиринте после наступления темноты.
Внутри очень мило. Паркет и толстые ковры. Перила ведущей на второй этаж лестницы блестят так, словно их полировали ежедневно с момента изготовления. На стенах подлинники картин, и не какая-нибудь современная мазня – ну знаете, когда в Нью-Йорке один тощий ублюдок объявляет другого тощего ублюдка гением, потому что тот рисует «воистину яростные красные квадраты». Это классические работы, приморские пейзажи во французском духе и маленькие, темноватые портреты женщин в изящных кружевных платьях. В нормальных обстоятельствах мой взгляд задержался бы тут подольше. Гидеон обучал меня восприятию живописи в музее Виктории и Альберта в Лондоне.
Вместо этого я шепчу Томасу:
– Давай просто заберем мой нож и свалим.
Я поднимаюсь по лестнице первым и наверху сворачиваю налево, к комнате с задернутыми занавесками. До меня доходит, что я мог в корне ошибиться. Это вообще может оказаться не спальня. Это может оказаться кладовка, или игровая, или любая другая комната с законно сдвинутыми занавесками. Но на это уже нет времени. Я стою перед закрытой дверью.
Ручка поворачивается легко, и дверь приоткрывается. Внутри слишком темно, плохо видно, но я различаю очертания кровати и, как мне кажется, комода с зеркалом. В комнате пусто. Мы с Томасом проскальзываем внутрь словно опытные профи. Пока все хорошо. Пробираюсь к центру комнаты. Моргаю, чтобы лучше видеть в темноте.
– Может, стоит попробовать включить свет? – шепчет Томас.
– Может, – рассеянно откликаюсь я.
Я не особенно обращаю на него внимание. Теперь я вижу чуть лучше, и то, что я вижу, мне не нравится.
Ящики комода выдвинуты. Из верхних вываливается одежда, словно их торопливо обшаривали. Даже положение кровати кажется странным. Она стоит под углом к стене. Ее двигали.
Оборачиваясь кругом, вижу, что дверь в туалет распахнута, а плакат рядом с ней наполовину сорван.
– Здесь уже кто-то побывал, – говорит Томас, забив на шепот.
Осознаю, что вспотел, и вытираю лоб тыльной стороной перчатки. Ничего не понимаю. Кто мог здесь уже побывать? Может, у Уилла имелись и другие враги? Невероятное совпадение, но, похоже, здесь кругом одни совпадения.
В темноте различаю что-то рядом с плакатом, на стене. Похоже, надпись. Делаю шаг ближе и задеваю ногой что-то на полу с до боли знакомым глухим звуком. Я догадываюсь, что это, еще до того как велю Томасу включить лампу. Когда комнату заливает яркий свет, я уже начал пятиться, и мы видим, посреди чего мы стояли.
Они оба мертвы. То, обо что я запнулся, Чейзово бедро – или то, что от него осталось, – а то, что я принял за надпись на стене, на самом деле длинные жирные потеки крови. Темной венозной крови. Томас вцепляется мне сзади в рубашку и панически хватает ртом воздух. Я мягко высвобождаюсь. Голова работает отстраненно и хладнокровно. Инстинкт расследования сильнее позыва убежать.
Труп Уилла обнаруживается за кроватью. Он лежит на спине с открытыми глазами. Один глаз красный, и сначала я решаю, что у него все сосуды полопались, но это просто кровью забрызгало. Комната вокруг разгромлена. Простыни и одеяла сорваны и валяются кучей рядом с Уилловым плечом. На нем то, в чем он, по-видимому, спал, – только фланелевые шорты и футболка. Чейз одет. Я обдумываю это все как какой-нибудь агент ФБР, выстраивающий данные по порядку и принимающий их к сведению, лишь бы не думать о том, что я заметил, как только зажегся свет.
Раны. Оба покрыты ранами: яркими, красными, еще кровоточащими. Большими рваными полукружьями на месте недостающих мышц и костей. Я узнал бы эти раны где угодно, хотя видел их лишь в воображении. Это следы укусов.
Что-то их съело.
В точности как съело моего отца.
– Кас! – орет Томас, и по его тону я догадываюсь, что он уже несколько раз произнес мое имя, а ответа до сих пор не получил. – Надо убираться отсюда!
Ноги вросли в пол. Я не в состоянии ничего делать, но он обхватывает меня поперек груди, прижимая мои руки к телу, и вытаскивает в коридор. Только когда он щелкает выключателем и комната погружается в темноту, я стряхиваю его и пускаюсь бежать.
Глава 20
Что нам делать?
Томас повторяет этот вопрос снова и снова. Кармель звонила дважды, но я не отвечаю. Что нам делать? Понятия не имею. Просто тихо сижу на пассажирском месте, пока Томас едет куда глаза глядят. Видимо, так и выглядит кататония. Никакие панические мысли в голове не мечутся. Я не строю планы, не оцениваю риски. Только мягко и ритмично повторяется: «Оно здесь. Оно здесь».
Левое ухо улавливает голос Томаса. Он с кем-то говорит по телефону, объясняя, что мы обнаружили. Должно быть, это Кармель. Видимо, она плюнула на меня и позвонила ему, зная, что тут-то ей точно ответят.
– Не знаю, – говорит он. – По-моему, у него крыша едет. А может, уже и съехала.
Лицо дергается, готовое отреагировать и ответить на вызов, но мышцы не слушаются, словно когда отходишь от новокаина после зубного. Мысли медленно капают в мозг. Уилл и Чейз мертвы. Тварь, сожравшая моего отца. Томас едет в никуда.
Мысли не задевают друг друга. Ни одна из них не имеет большого смысла. Но мне хотя бы не страшно. Затем кран начинает капать быстрее, и Томас выкрикивает мое имя и бьет меня по руке, успешно включая воду обратно.
– Отвези меня к Анне, – говорю я.
Ему явно легчает. По крайней мере, я что-то сказал. По крайней мере, принял какое-то решение, некий порядок действий.
– Так и сделаем, – слышу я, как он говорит в телефон. – Ага. Как раз едем. Жди нас там. Без нас не входи.
Он понял меня неправильно. Как ему объяснить? Он не знает, как погиб мой отец. Не знает, что это значит – что оно меня наконец настигло. Оно исхитрилось отыскать меня, сейчас, когда я практически беззащитен и даже не знал, что оно ищет. Я почти улыбаюсь. Судьба устраивает мне розыгрыш.
