— О нет, благодарю. К сожалению, вынужден откланяться. Дела, дела…
Один из друзей Володи, щуплый художник, переехавший из Киева, подошел к нему.
— О чем ты беседовал с полицейской ищейкой?
— Ты его знаешь?
— Ржевского-Раевского? Еще как наслышан! Хочу предупредить: дружбу с ним лучше не водить!
— Да я и не собираюсь, — Володя пожал плечами. — Он сам ко мне подошел.
— Можешь не сомневаться, просто так он ничего не делает. Если подошел, что-то ему было от тебя нужно. Будь осторожен.
— Что ты о нем знаешь?
Но вместо ответа художник только зло фыркнул и растворился в толпе. Володя не обратил на его слова никакого внимания.
Когда же и кабаре пришлось закрывать, вся компания переместилась на Екатерининскую — и художник в том числе. В квартире Сосновский всегда держал запасы дешевого молодого вина. Володя покупал его, памятуя о своем первом литературном вечере в квартире Петра Пильского на Ришельевской.
К трем часам ночи вино было выпито, бо́льшая часть гостей Володи разошлись, а захмелевший художник дремал на кожаном диване в огромной гостиной. Володя прошелся по комнатам — пахло табачным дымом, закрепленным пролитым вином. Он открыл окно в гостиной, чтобы прогнать кислый запах, и сел рядом с художником, который проснулся от толчка дивана, и осоловевшими глазами уставился на тусклые лампы.
— Когда-нибудь я нарисую женский крик, — вдруг произнес он, — женский крик, слышный в тех казематах…
— Ты о чем? — насторожился Володя: слова художника не понравились ему, и он весь превратился в слух.
Был тот час, когда затянувшаяся ночь готовилась перейти в тихий рассвет, и когда даже самых бесшабашных людей тянуло на откровения, о которых, возможно, они и не вспомнят при солнечном свете.
Слова же, сказанные в темноте, приобретали особую весомость, были монолитней гранита. Именно поэтому Володя воспринял слова художника не как пьяные откровения, а как нечто более весомое и серьезное.
— Ты о чем? — снова повторил Сосновский.
— О том типе, который к тебе подходил. С двойной фамилией. Как бишь там его… Ржевский-Раевский? Это самый жуткий тип, который только может существовать на свете. Садист. И если есть в мире дьявол, то именно так он и выглядит. Вот сегодня он к тебе подошел, а у меня все в душе перевернулось. До сих пор не могу забыть.
— Что ты знаешь о нем? Говори! — Володя был настроен серьезно.
— Случилось мне как-то посидеть в Киеве в местной тюрьме, — начал художник. — Там, где этот тип служил следователем. Арестовали меня за то, что разрисовывал листовки. А что я мог поделать? Люди пришли, денег заплатили. А мне и все равно. Кто деньги платит, тот и политика. Арестовали меня и отправили в местную тюрьму. Было это как раз в тот самый момент, когда сменилась власть в городе. Старая драпанула, новая пришла, и сразу стала порядки свои устанавливать. Тюрьма оказалась забитой. И поместили меня в подвал — в помещение рядом с карцерами. Не совсем камера, конечно. Подвал был предназначен для каких-то хозяйственных нужд. Но решетки туда прочные поставили и запоры. В первый вечер никто меня не допрашивал. Бросили в камеру, тряпку какую-то на деревянные нары швырнули, я и лег. И стали глаза слипаться. А чего не заснуть, если совесть чиста. Одним словом, задремал я довольно прилично, как вдруг раздался женский крик. Да такой, словно у кого что-то щипцами вырывали. Никогда не слышал ничего подобного. До сих пор как вспомню — мурашки по коже. И крики эти продолжались до самого утра. Глаз я не сомкнул, а уже утром от знакомца своего, встреченного на прогулке, узнал, что совсем рядом с этим помещением, где меня держали, в одном из карцеров есть комната для пыток. А пытает заключенных такой тип. Я его увидел потом… Он в Киеве в полиции служил под фамилией Стрижевский, и какая это гадина, даже среди сотрудников полиции ходили легенды о нем. По жестокости и пыткам он переплюнул бы самого маркиза де Сада. А особенно любил пытать женщин. Представляешь, были слухи, что он с них заживо кожу снимал… Ну в общем, все время, что меня там держали, каждую ночь я слышал такие вопли, что у меня голова чуть не поехала, аж дергаться начал. До сих пор удивляюсь, как не вышел оттуда седой. Продержали меня в тюрьме этой неделю, и все это время продолжались пытки. А живым после этих пыток никто оттуда не выходил. Стрижевский этот замучивал до смерти, такое было у него хобби. Даже сами полицейские его ненавидели. Говорили, что он больной.
Художник замолчал. Его рассказ Володя слушал с ужасом. Эта история никак не могла наложиться на образ элегантного щеголя, который подошел к нему в «Клубе артистов». Однако рассказу художника оснований не доверять не было.
— Ну а спустя время, — продолжил тот, — я узнал о том, что о нем ходит и другая слава — человека, который во всех своих делах использовал женщин. Он заставлял их действовать в своих интересах — подсаживал в камеры к другим заключенным, подсылал как шпионок, организовывал ложные побеги, чтобы потом застрелить, и т. д. А когда получал то, что нужно, всегда убивал. Говорили, после страшных пыток он душил их шелковым чулком.
— Что ты сказал? — Володя почувствовал, как вся кровь отхлынула от его лица.
— Чулком, говорю, душил. Люди рассказывали. Там, в каземате, находили такие трупы. С намотанным на шее чулком. Люди говорили — страшное зрелище. У него склонность была извращенная — к женскому белью. А потом… Потом его выгнали из полиции. Знаешь с какой формулировкой? За чрезмерную жестокость! Ты представляешь себе, какую надо проявлять жестокость, чтобы выгнали из полиции, где бьют и пытают все? Странно, что он выплыл здесь, да еще и в полиции, с двойной фамилией. Извращенный, очень темный тип.
— Ты уверен, что это один и тот же человек?
— Уверен. Я не забуду его лица никогда в жизни. В Киеве — Стрижевский, в Одессе — Ржевский-Раевский. Это он.
— Ты рассказывал кому-то об этом?
— Упаси боже! Ты первый. Неужели я не понимаю, что будет? Здесь этот садист власть имеет, значит, не сносить мне головы. А рассказал я тебе потому, что ты про убитых актрис пишешь. Так вот, знай: он их и убил.
— Когда произошло первое убийство, его еще не было в Одессе.
— Ты там знаешь, где этот скользкий тип был! Он везде и он нигде. Никто о нем ничего толком не знает. Так что он мог быть где угодно.
Внезапно Володя почувствовал какую-то странную тяжесть в груди, у него словно заледенела кровь. Он вдруг подумал о Тане, почему-то о ней, и о букетах, которые она получала. И страшное чувство захватило его с головой. Он вдруг почувствовал, что с ней не все в порядке, сердце заныло с такой болью, что он едва не выбежал из дома, чтобы ее найти.
Но вовремя сообразил, что сейчас ночь, и Таню можно перепугать до полусмерти. Он постелил художнику на диване и дал себе слово утром же, как можно раньше, ее найти и обязательно рассказать все, что узнал. А пока… Сосновский сел в гостиной в одно из кресел, прекрасно зная, что после всего услышанного не заснет, и терпеливо стал дожидаться рассвета.
