– Прости меня… – все-таки прошептала она.
Однако Никифорова уже не слышала ее слов. Она уходила навсегда – и из Одессы, и из Таниной, и из своей жизни, как будто чувствуя, не зная, что ей остается совсем не много дней.
Очень скоро квартира полностью опустела. Никифорова увела всех своих людей. Через окно Володя и Таня видели, как все они уехали в двух черных автомобилях. Очень скоро во дворе не осталось ни одного человека.
Камин в квартире горел по-прежнему жарко. Таня подошла к огню. С какой-то смутной тревогой Володя смотрел на нее.
Таня протянула вперед руку, и он успел заметить, что в руке она держит докторское свидетельство. Затем Таня бросила его в огонь…
Бумага вспыхнула сразу со всех сторон.
– Что ты делаешь? – бросился к ней Володя. – Ты сумасшедшая! Мы жизнью рисковали, чтобы это добыть!
– Я никогда бы не смогла опубликовать это, – печально сказала Таня, – и рассказать никому не смогу – ну так зачем мне оно? Разве можно выдавать такую страшную тайну человека? Это слишком жестоко. Я так не могу. Она же не виновата, что родилась такой! Она всю жизнь страдала, да еще как страдала! Ты видел ее глаза? Нельзя причинять такую боль! Даже дьявол ее не заслуживает.
– Ты больная, – мрачно сказал Володя, – я всегда подозревал это. Совсем как с Людоедом. Совсем как тогда. Людоеда ты тоже отпустила – из жалости. Я думал, тогда ты хоть что-то поняла. И вот теперь снова, во второй раз… Кого ты жалеешь? Тебя ничто не изменит. Я никогда не смогу тебя понять…
Таня молча пожала плечами. Эта стена черного глухого непонимания между ними не стала меньше.
– Видеть тебя больше не хочу! – выходя из комнаты, Володя в сердцах хлопнул дверью так громко, что осыпалась штукатурка со стены.
Огонь в камине догорел. Тлеющий пепел стал белым. Там, в этом пепле, навсегда исчезло страшное свидетельство изломанной человеческой судьбы…
– Спиртопровод громить – гиблое дело! – Японец ехидно прищурился, – гембель за себе же делать? Спиртопровод этот – сейчас единственное, что соединяет Пересыпь, Слободку и Молдаванку. Там везде стоят мои люди. Нельзя его разрывать.
– Как знаешь, – Котовский мрачно кивнул. – Но Акула жаждет твоей крови. И после Молдаванки будет захватывать спиртопровод. Ты сам знаешь: кто контролирует спирт, тот король.
– Акула не сунется на мою территорию, – подумав мгновение, как-то неуверенно сказал Японец. – Он не до того борзый, как за тот налет.
– Ты сюда посмотри! – Котовский ткнул карандашом в переплетение сине-красных линий на городской карте. – Вот спиртопровод заворачивает к заводу Санценбахера – на Балковской. Вот отводка к гавани – Хлебная гавань, здесь же рядом Пересыпь. Так вот: от тут стоят люди Акулы, со вчерашней ночи. Эти точки под ним! А ты говоришь – не сунется! Контрабандный спирт – это тебе не шубы по углам тырить да часы у зазевавшихся фраеров. Тут жареным пахнет. А сегодня ночью Акула со своими людьми сунется сюда, в самое начало Слободки, на железнодорожный узел. Здесь есть склад, где из ответвления спиртопровода спирт разливают в цистерны. И это место Акула хочет занять, понимаешь, занять?! Есть шанс неожиданно его встретить. Другого случая не представится. Думай, думай.
– А тебе-то что с того, – ехидно прищурился Японец, – с чего ты выдаешь Акулу? Ты хочешь, чтобы я убил его, но тебе-то с того что? Что ты хочешь выиграть?
– Контроль над частью спиртопровода вот здесь, на железнодорожном узле Молдаванки, – Котовский ткнул пальцем в карту. – Война войной, а пить люди не перестанут, особенно дешевую водку. С этого узла путь в Бессарабию, товар можно вывозить вагонами. А Бессарабия – моя.
– Допустим… Но ты мог договориться и с Акулой.
– Акула – вчерашний день. Но пока Акула жив, ты не король. Не примешь меры – изведет тебя, рано или поздно. Если примешь решение встретить Акулу в начале Слободки – я берусь подсобить, дам людей.
– Допустим, приму, но…
– Город ждет от Японца ответа за погром Молдаванки. А ты сидишь тут и рассуждаешь – идти, не идти. Скажи четко: люди хотят знать, что ты решил за Акулу. И я хочу. Расправишься с Акулой – я спокойно уйду в Бессарабию. И без тебя дел по горло.
– Непонятно только, чем Акула так тебе насолил, – Японец смотрел в упор, испытующе, и Котовской отвел глаза. – Странный ты какой-то, Григорий Иваныч. Все уговариваешь меня, уговариваешь – будто у тебя душа так скворчит за наши одесские разборки. А ведь мысли у тебя совсем другие. Ох, другие… Мыслишь что-то себе на уме…
– Ты говори, что решил, – разозлился Котовский, и было видно, что эти слова чем-то задели его.
– Ладно, не хипиши. Пойду на Слободку. Ты давай, на карте показывай и дело говори.
Далеко глухо залаяла собака в безлунную ночь близкой осени. Место было абсолютно безлюдным, тихим, и собачий лай звучал, как громовой залп. Помещение склада под железнодорожной насыпью было снаружи узким, но вытянутым в длину. Шло оно вдоль железнодорожных мастерских, часть которых была прямо под насыпью, под рельсами, в некоем подземном туннеле. И снаружи, глядя на узкую, дощатую дверь склада, трудно было даже предположить, что помещение вытянуто в длину, как кишка, и идет вглубь.
Проход в подземный туннель был перегорожен дощатыми ящиками. Казалось, они свалены хаотично, случайно и никого склада в помещении нет. Но на самом деле эти ящики представляли собой своеобразные баррикады, которые трудно было разглядеть в полутьме. И там, за этими самодельными баррикадами, схоронились люди.
– Не придет. Хитрый черт. – Акула, один из тех, кто сидел в засаде за ящиками, сплюнул сквозь зубы на остатки угля, покрывавшие пол. Уголь разгружали в соседнем складе, и угольная пыль проникала сквозь отверстия в потолке – настиле, который выходил прямо на железнодорожную насыпь. Сжав в руке мощный армейский наган, Акула вглядывался во тьму. За ящиками прятались его люди. Из всех отверстий этих баррикад торчали дула. Стоило людям Японца появиться в этом узком коридоре, как они моментально попадали под прицел. Акула приготовил засаду. На его стороне было и узкое расположение склада, и сгустившаяся темнота, в которой и днем было сложно что-либо разглядеть, а ночью это казалось практически невозможным.
– Как появятся, сразу стрельбу не открывайте, пусть поглубже войдут, – говорил Акула своим бандитам, и в голосе его звучало плохо скрытое нервное возбуждение, – пусть глубже заходят. Сидеть тихо надо.
– Да не скворчи ты зубами, все нервы вытошнил! – вдруг раздался тоскливый голос из темноты: сидевшим в засаде надоели причитания Акулы.
Акула же не мог сдержать нервную дрожь предвкушения. Он помнил страшный конец Сала, помнил, как неожиданно, внезапно появляется Японец, какой молниеносный наносит удар. Мало кто мог выстоять в этой борьбе, и вот теперь ему, похоже, раз в жизни, выпадал шанс самому занять место Японца, стать королем.
Он, Акула, которого с детства дразнили за щуплость и острые зубы, он, который с малых лет был на побегушках у всех, он, кого боялись, но никогда не любили, а часто даже и не боялись, вообще не принимая всерьез, он получал неслыханную возможность стереть с лица земли этого ушлого, пробивного, наглого выскочку Японца и стать на его место. Только от одной мысли об этом у него кружилась голова.
