Ну как с самого начала не проникнуться симпатией к тексту, посвященному «блуждающим айсбергам» и «японским школьникам-самоубийцам»? «НовоВидение» — своего рода ледяной ответ «Шикарному молодому человеку» Пакадиса (опубликованному двумя годами раньше, то есть в 1978 году, издательством «Le Sagittaire», — Ив Адриен присутствует там чуть ли не на каждой странице): то же горячее желание вести дневник светских визитов и рок-н-ролльных тусовок, то же внимание к деталям в цитатах, те же поиски формы, игра шрифтами, коллажи, жонглирование громкими именами, шутки, фотоальбомы, английские фразы… Нет-нет, я вовсе не обвиняю Адриена в плагиате; просто констатирую, что между двумя критиками в стиле панк ведется диалог, в котором каждый стремится поделиться своим опытом в экспериментах с языком, испытавшим влияние наркоты и электрогитар, секса и полуночной поэзии.
На самом деле они выступили в тесном тандеме, в период после мая 1968 года и до падения Берлинской стены предприняв последнюю попытку гедонистического бунта. Сегодня Пакадиса больше нет в живых, а Адриен прячется от публики. Панк-нигилизм ныне не в чести: свободную нишу, образовавшуюся с сентября 2001-го по май 2011-го, занял Усама бен Ладен. Зачем тогда читать этот текст?
Затем, что он представляет собой непревзойденный образец гиперстойкого панк-стиля. Затем, что серебристая обложка книги чудесно гармонирует с моими новыми часами. Затем, что месседж Ива Адриена остается абсолютно актуальным: «Любая книга должна с первой же страницы во весь голос орать о своем превосходстве». Затем, что, если уж ты вынужден читать заумь, пусть она будет более fashion, чем проза Пьера Журда. Затем, что Ив Адриен — это Лотреамон аэропортов. Затем, что он посвятил переиздание книги знаменитому преступнику Жаку Мерину (1936–1979). Затем, что его можно смаковать, слушая последний диск группы «Radiohead». Затем, что с точки зрения здоровья целесообразно быть немножечко элитарным писателем, особенно в разгар демократического дебоша. Затем, что Адриен предсказал разрушение Башен-близнецов: «Погибнуть под натиском бесчеловечных зданий, погибнуть и быть попираемым. Да, наказание шло в одном наборе с привилегиями. А лифты (бесстрашные) каждый вечер падали с высоты башен, низвергая все новых неудачников в — плюх! — бассейн тьмы». Автор по праву использовал слово «видение».
//- Биография Ива Адриена — //
Пытаясь спастись от скуки, Ив Адриен часто менял обличье. Вначале он называл себя «подопытным кроликом века». Подобно герою фильма Вуди Аллена Зелигу или Кокто, этот хамелеон приспосабливался к изменчивой моде, чтобы беспрепятственно ее преодолеть. Он пережил этап коротко стриженных волос, узкого галстука и поляроидных снимков в журнале «Palace magazine». Сам того не зная, он входил в число тех (Ален Пакадис, Малкольм Макларен и Вивьен Вествуд, Жакно и Мондино), кто изобрел панк. Как только все вокруг с ним согласились, он запустил моду на «ново» и тут же исчез — дело было в 1980 году. Больше его никто не видел. Иногда он присылал в рок-журналы свои рассказы под псевдонимом Орфан. Прошло 20 лет. В 2000-м он вновь появился на сцене, с тюрбаном на голове, загримированный под аборигена Сейшельских островов и просветленный. Издательство «Flammarion» опубликовало его статьи, полные мифологии и мистицизма, под заголовком «2001: рок-апокалипсис». Он уступил Гонкуровскую премию своему другу Жан-Жаку Шулю, после чего объявил о кончине Ива Адриена. Отныне его, как Принца, следует именовать «ghost-writer 69-X-69». С тех пор он сияет безмолвно, как погасшая звезда.
Номер 48. Джим Гаррисон. Дорога домой (1998)
Очень удобно иметь дело с великими писателями: просто выпиши из него нужный кусок — и готово определение.
«Почти тридцать лет спустя, собирая все эти воспоминания, я снова превращаюсь в скромного ботаника, в котором бушуют гормоны, ощутимо напуганного ночью, собакой Фреда, лунным светом на глади озера, могуществом Лориной задницы, мелькающей в дверном проеме, безумием девиц, Откровением Иоанна Богослова, собственным отцом, пьяницей и извращенцем, матерью, окружившей себя таким защитным коконом, что сама почти превратилась в призрак, и иногда я встаю коленками на пол и молюсь, чтобы боль сделала меня прозорливей. Кажется, сегодня я преодолел все эти страхи, но мне ничего не стоит снова возродить их».
Таков смысл творчества одного из самых основательных современных писателей: вырваться с помощью вымысла за пределы подростковых страхов. Воссоздать вечные чувства на основе изучения нескольких поколений американцев. Изобрести новый жанр — современный литературный вестерн.
Ключ к творчеству Джима Гаррисона — в следующих строках Откровения Иоанна Богослова, завершающих Новый Завет: «…знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих»
[65]. Гаррисон родился в 1937 году в Грейлинге (штат Мичиган) и вообще не знал тепла. Его деревенское детство было в точности таким, как детство героя его романа воспитания («От Маркета до Веракруса», 2004): летом — солнце, зимой — снег. Все темы его книг уходят корнями в юность: сила природы, искушение дорогой, индейская мудрость, радости секса, опасности американской жадности, жуткие семейные тайны и… красота Франции. Повзрослев, Гаррисон перебрался в Нью-Йорк, где погрузился в преподавание и стихотворчество, причем первое занятие кормило второе. Джим Гаррисон восхищался Хемингуэем, мечтавшим писать книги так, как Сезанн писал картины. Он пытался рассмотреть судьбу под всеми углами зрения. И все-таки он не художник, а скорее скульптор, вернее, резчик по дереву: одновременно дровосек и столяр, он, подобно ирокезу, вытесывает свои тотемы из материала, изъеденного термитами сомнений, тревог и чуткости. Истеричная экранизация «Легенд осени», осуществленная в 1995 году Эдвардом Цвиком, оттолкнула его от Голливуда (что роднит его с Фицджеральдом и Фолкнером). В 2002 году он опубликовал потрясающий однотомник воспоминаний («На полях»). Из этой книги мы узнаем, как Гаррисон потерял сестру, — несчастье, от которого он так и не сумел оправиться. По всей видимости, именно этой болью и объясняется мощная хрупкость его прозы. Джим Гаррисон — автор амбициозный, но не в том смысле, что жаждет войти в учебники по истории литературы; его амбиции продиктованы способами бытия — желанием, радостью, грустью, дыханием, свободой, удовольствием.
И вот я сижу напротив Джима Гаррисона. Он вполне соответствует собственной легенде: кривой на один глаз гризли, сверхчувствительный, располагающий к себе, с тростью и толстым животом. Гризли с щербинкой между зубами (счастливая примета — такие зубы были у Пауля Низона и Бенуа Дютертра) и с глазами Жан-Поля Сартра. Встретиться в «Баскской таверне» на улице Шерш-Миди предложил писатель Жерар Оберле. Лично я, как последнее чмо, намеревался пригласить их в «Ателье Робюшон», но Оберле поднял меня на смех:
— Неужели ты думаешь, что Джим будет ужинать, сидя на табуретке?
Оба писателя давно знакомы друг с другом. Джим Гаррисон считает Оберле самым эксцентричным из своих французских и самым французским из своих эксцентричных друзей. Они любят одни и те же вина, одни и те же пирушки, одни и те же книги. Их вкусы расходятся только в вопросах секса. Я заехал за ними на такси и собирался отвезти в «Лютецию». Но там вручали премию читательниц «Elle» и народу было — не протолкнуться. Вряд ли парочка одноглазых гризли выдержала бы больше четверти часа на этом литературном коктейле, не соблазнившись отгрызть кому-нибудь руку.
