Все это он говорил строго по правилам. Он не сказал ничего, что не было бы совершенной правдой, и, вероятно, до определенного пункта, за которым была чужая территория, он выражал свое собственное мнение. Это вызвало нужную реакцию слез, мольб, протестов и выражений общих эмоций со стороны собравшихся. Затем перешли к делу.
Завещание Августа, которое, как обычно, хранили девственные весталки, было внесено в сенат и зачитано. Две трети его состояния переходило Тиберию. Но в довершение личного завещания он оставил и политическое завещание (Brevarium Imperii), которое теперь огласили. Оно содержало не только общий доклад о положении дел в империи и общественных ресурсах, но и ряд рекомендаций для будущих правителей, высказанных Августом столь определенно и обязывающе настойчиво, что создавало впечатление не просто его личного пожелания, а чего-то большего. Он советовал ограничить доступ к римскому гражданству для провинциалов, он высказал пожелание, чтобы римские границы впредь более не увеличивались и чтобы к работе на благо государства привлекались люди в соответствии с их заслугами и умением.
Это были замечательные пожелания. В сущности, это было больше чем пожелание. Это было выражение мнения, обладавшего всей полнотой и значимостью официальной декларации. Вполне возможно, что при первом чтении текста полный его смысл не дошел до понимания слушателей. Как известно из нашего собственного опыта, подобные документы должны размножаться и тщательно изучаться по каждому пункту, прежде чем их суть может быть понята и принята к действию. Мы на время останемся в том состоянии нерешительности и неуверенности, в котором пребывало собрание в сенате, и вернемся к Brevarium Imperii, пока его значение полностью до них не дойдет.
Тиберий тогда сказал, что, хотя он и не может взять на себя все правление, он готов принять на себя любую его часть, которую ему доверят.
Азиний Галл (второй муж Випсании) выразил надежду, что в таком случае Цезарь позволит им узнать, какую именно часть правления он желал бы принять на себя.
Гамбит Тиберия был абсолютно верным, и верным продолжением ответа сената должно было стать, разумеется, то, что сенат не может позволить выделить ему лишь часть обязанностей Цезаря и что он на коленях слезно умоляет его посвятить себя патриотической охране государства. Смысл вопроса Галла был, следовательно, довольно неуместным в своей непристойности. Разумеется, было нарушением протокола придать буквальный смысл фразе, которая, как всем было известно, была лишь формальным поводом, чтобы не уронить достоинства сената.
Тиберий (после нарочитого молчания) сказал, что он не сомневается в своих силах и возможностях и не уклоняется от ответственности и со своей стороны готов принять эту ответственность за все дела государства.
Азиний Галл (видя, что Тиберий не на шутку оскорблен, и теперь стремясь вести себя так, как ему и полагалось с самого начала) объяснил, что он задал свой вопрос не для того, чтобы разделить власть принцепса, которая неделима, но чтобы сам Цезарь имел возможность своими устами заявить, что государственное тело нераздельно и должно управляться одной головой.
Он возносит хвалу Августу и напоминает всем о выдающейся карьере Тиберия на гражданской службе.
Сходным образом высказался Аррунций.
Эти искренние попытки загладить неловкость оскорбительных высказываний, однако, были подпорчены Квинтом Гатерием, который спросил, надолго ли Цезарь намеревается оставить государство без управления?
Это был прямой выпад. Тиберий не ответил оскорблением, ничем, что могло бы рассматриваться как отступление от формальной процедуры, которую они проходили. На самом деле это замечание Гатерия было завуалированным заявлением о том, что Тиберий в какой-то мере намеревается узурпировать деспотическую власть, существование которой обе партии молчаливо отрицали или замалчивали. Тиберий, вероятно, сделал вид, что пропустил мимо ушей эту совершенно неуместную инсинуацию, будто он самоустранился и оставил свои обязанности, потому что следующий оратор, который, похоже, намеревался также быть нелицеприятным, изменил свой тон, не собираясь ходить вокруг да около.
Мамерк Скавр выразил чаяния, что просьбы сената не останутся втуне, поскольку Цезарь не наложил вето на предложение консулов.
Это вернуло заседание к текущему моменту, хотя обращение к трибунскому вето было необязательной шуткой. Никто и не предполагал, что Тиберий собирается отменить полномочия, оговоренные в постановлении сената. Но Скавр все же напомнил консулам, что постановление перед ними.
[27]
Это постановление могло породить некоторые неприятные моменты. Оно отличалось от обычных постановлений времен Августа в одном немаловажном отношении. В нем не было установлено ограничение времени. Передача власти не была пожизненной или ограниченной сроком — срок оставался неопределенным. Тиберий заметил, что его власть будет продолжаться, пока сенат не сочтет необходимым отпустить старика на покой.
[28]
Постановление сената было принято: Тиберий официально стал принцепсом, первым, кто получил власть мирным путем, пройдя все законные процедуры, он получил власть, не вступая в гражданскую войну. Это само по себе было достижением.
Это достижение, возможно, не слишком приветствовалось сенатом, поскольку, прежде чем все было кончено, Тиберию пришлось претерпеть ряд неприятных моментов. Обсуждались имперские титулы. Встал вопрос о Ливии.
Ливия всегда была личностью властной — львицей, со всеми качествами, присущими таковой. Как и большинство женщин ее типа, она, похоже, прежде всего заботилась о непосредственных и конкретных вещах, а не о романтических абстракциях, вроде славы и посмертного имени, о которых столь пекутся мужчины. Она серьезно влияла на политику Августа, но это было ее личным делом, а не великими трудами правления государством. Она скорее оперировала людьми, чем принципами. Именно из-за этого женского материализма трудно проследить следы ее влияния.
Естественно, Ливия не желала расставаться со своей властью и хотела держать руку на пульсе карьеры Тиберия. Если Август и выказывал патерналистское недоверие в отношении Тиберия, то материнское чувство такой женщины, как Ливия, — довольно тяжелая форма привязанности. Оно могло приобретать форму страсти, но едва ли любви. Может быть, это лучше было бы назвать «безумной» любовью. Трудно заметить у них присутствие каких-либо нежных чувств. Тот розовый глянец, которым современная Европа — а еще больше современная Америка — окружила отношения матери и сына, там, видимо, отсутствовал.
Ливия убедила Августа сделать ее еще при его жизни Августой. С точки зрения законности трудно было определить ее конституционное положение или назвать функции, которые она исполняет. Однако Август пошел ей навстречу, и его завещание включало в себя пожелание, чтобы Ливия пожизненно называлась Августой — что бы это ни значило.
