— Это джекпот, Евгений Александрович! Я знал, что вам понравится. — Зайковский подскочил и взмахнул руками. — Я ее чисто случайно увидел, сразу и не узнал. Но у меня профессиональная память. И я проследил, несколько дней следил, у меня и фотографии есть. Это же бомба, понимаете? Номер нарасхват пойдет, мы же…
— Ты или дурак, или меня таким считаешь. — Назаров холодно окинул парня взглядом, и тот словно уменьшился в размерах. — Сядь и слушай.
— Да я что, Евгений Александрович, я же… Да что такое происходит?!
— Происходит то, что ты сейчас отдашь мне все материалы, которые нарыл, — все, и карту памяти, и прочее. И забудешь, что вообще была такая статья. И такая женщина.
— Да почему?!
— А ты не думал, почему ей за убийство дали всего семь лет? — Назаров смотрел на парня в упор, не мигая. — И почему из семи она отсидела всего три года, в колонии с практически санаторным режимом? Или ты не в курсе, кто ее прикрыл тогда — и прикрывает сейчас, и почему? Ты что, смерти моей захотел, и сам смерти ищешь?
— Да я… О господи, неужели это… Это он из-за нее приходил?!
— Молчи и не дыши. — Назаров прищурился. — Кому ты сказал о своей статье?
— Никому. — Зайковский поежился. — Даже корректору не дал, даже секретарша не видела, сразу вам в папку положил после утренней летучки, вы же помните.
Что-то такое Назаров действительно помнил.
— Если ты хоть слово скажешь в ту сторону, спасти тебя я не смогу, — нахмурился Назаров. — Это тебе не загнивающий Запад, тут нельзя все подряд вываливать. Ты и сам едва не подставился, и меня чуть под монастырь не подвел, ты это понимаешь своей башкой?!
— Теперь понимаю… Господи, так вот почему все! Если она все время была ЕГО любовницей…
Назаров мысленно хохочет. Очень удачно зашел в гости господин Ладыжников, вот просто невероятно удачно. Главное, теперь напугать парня так, чтоб ему и в голову не пришло копать дальше.
— Ты ходил к матери?..
— Нет, это я так, только собирался…
— Где материалы?
— Вот. — Парень вытащил из сумки ноутбук. — А фотографии в телефоне.
Вид у него был разочарованный и несчастный, и Назаров его понимал, материал-то и вправду отличный.
— Хорошо, что больше никто этого не видел… Или кто-то видел?
— Нет, Евгений Александрович, честное слово, никто!
Конечно, коллегам он ничего не сказал, потому что боялся, как бы не перехватили сенсацию.
— Если это где-то всплывет, я прикрыть тебя не смогу. — Назаров сам почистил жесткий диск и забрал карту памяти из телефона парня. — Если есть хоть малейшая вероятность, что кто-то это видел и выложил в Сеть… А информация есть только у тебя, то я и укажу на тебя, когда у меня спросят, понимаешь? А если это где-то всплывет, то у меня первого и спросят.
— Я клянусь, что… О господи! Это что же могло быть, он бы меня за это…
— Именно. Иди, и молчок. А в номер пойдет твоя статья о молокозаводе, на вторую полосу. Статья хорошая, кстати.
— Спасибо, Евгений Александрович, спасибо за все!
— То-то, что спасибо. Иди и подумай, как ты мог попасть, если бы я вовремя все это не остановил. — Назаров кивнул, показывая, что аудиенция окончена. — И держи рот на замке, иначе…
— Я знаю, знаю!
— Откуда тебе знать…
— Евгений Александрович, да все знают, что он делает с теми, кто ему дорогу перешел. — Зайковский затравленно оглянулся. — Хозяин в городе, что ж. Он даже в тюрьме не сидел, а говорят, что весь криминал под ним, и все у него схвачено. Меткая кличка — Паук. Он всех в паутине держит, а поглядишь — добропорядочный бизнесмен, в офисе сидит, и… А ведь когда все случилось, они и вместе-то не были, а он прикрыл ее, надо же!
— Много текста.
— Да, согласен. — Парень подхватил сумку и попятился к двери. — Спасибо, Евгений Александрович. Ведь мог вляпаться, и поминай как звали…
Назаров снова перечитал статью. Написано зло, с подковыркой, и выводы читателю делать не надо, все уже сделано. Да, не сейчас, и не в его газете, но рано или поздно, а Вику кто-то узнает, и тогда…
— Нужно с Аленой поговорить.
Он просмотрел статьи, одобрил правки и подписал номер в печать. Дома ждала бабушка, горячий ужин, запах ночной фиалки во дворе, сверчки и теплая летняя ночь.
И Вика. Хотя уж его-то она точно не ждала.
2
Утренняя влажная прохлада, когда за домом бело-розовым кружевом зацветал вьюнок, сменилась полуденной жарой, и граммофончики вьюнка испуганно спрятались, а большие блестящие листья подорожника лениво развалились посреди спорыша, покачивая свечами стеблей.
Сейчас уже не утро, но еще и не полдень, и босые ноги ощущают одновременно прохладу, которая затаилась в траве, и горячие касания солнца, пробивающегося сквозь вишневые ветки. Запах трав и влажной земли такой знакомый, как и звуки, приходящие отовсюду, сливающиеся в одну общую музыку лета.
Вика села в траву, прислушалась. Она любила лето, любила самозабвенно, и обычно, живя в городе, тосковала весь год, вспоминая теплую прозрачность речной воды, запахи травы и многоголосые песни сверчков летними вечерами, пахнущими матиолой и дымком от надворной печи. И пусть в этом доме не имелось привычных удобств, это был единственный дом, который она могла назвать своим и где она всегда была счастлива. И даже теперь, когда она заперта в этом доме на неопределенный срок, лето все равно радовало ее, а мысли о будущем не одолевали: когда лето, о будущем думать не хочется.
Дом стоит на небольшом возвышении — вернее, с фасада, там, где застекленная веранда, никакого возвышения нет, просто от калитки дорожка, обсаженная лилейником, а вот задняя стена, за которой почти всегда прохладная тень, находится словно на небольшом холмике, полого спускающемся до самых ворот. Здесь растет папоротник, из-за дома выглядывает сирень. Вика всегда любила сидеть здесь, ощущая полнейшее счастье. Сейчас со счастьем напряженка, но Вика все равно пришла сюда.
Среди деревьев бродили соседские цыплята, голенастые и смешные, что-то клевали в траве, под козырьком крыши деловито сновали ласточки — целых два гнезда оказалось в этом году, а в прошлом году было одно, второе гнездо ласточки строили буквально у нее на глазах. И Вике нравится думать, что это прошлогодние птенцы вернулись сюда, свили гнездо под крышей, и, возможно, следующим птенцам тоже захочется вернуться.
Она скучала по этому дому долгих три года. Дом приходил в ее сны, и утром, открывая глаза и видя казенные стены, покрашенные бледно-голубой краской, и ряды убогих кроватей, она думала лишь о том, что вот прошел еще один день, и этот день приближает ее к дому еще ненамного. Она ни о ком не жалела и ни по кому не скучала, только по дому, который пришлось оставить, но который единственный ждал ее где-то там, за забором. И лето ждало тоже.
