— Думаю, ты права. Это страшно на самом деле, просто представить — изо дня в день она взвешивала свои шансы на жизнь и решала, останется или нет. И этот дом, в котором она искала прошлое, где она была счастлива. Здесь жили люди, которые ее любили. Знаешь, вот что странно. — Ника подставила лицо заходящему солнцу. — Меня воспитывала бабушка. Назарова тоже воспитывала бабушка, я знаю, он стал жить в Привольном лет в шестнадцать, не смог жить с родителями. Ты же слышала Алену, Вика с восемнадцати лет тоже жила в этом доме, ушла из семьи. Она и бабушку хоронила, и для Вики этот дом — единственное убежище, ее бабушка тоже была для нее самым важным человеком. Что происходит в наших семьях? Почему родители не способны заниматься собственными детьми? Почему некоторые родители своих детей не любят? Как это вообще возможно?
Ровена хмыкнула, сплюнув косточку в траву.
— Я видела мало семей, в которых родители занимаются своими детьми. — Ровена придвинула к себе миску с черешней и достала новую ягоду. — У меня есть на этот счет некая теория, но я знаю, что она несовершенна.
— У меня даже теории нет. — Ника потянулась за черешней. — Я просто не понимаю, почему люди, родив детей, не занимаются ими и не любят их.
— Это разрыв между поколениями. — Ровена улыбнулась уголками губ. — Ты же знаешь, что в ребенка нужно постоянно вникать. Ты и сама это делаешь, хоть Марек у тебя уж большой, и я это делаю, и Лерка. И вот Алена трясется над своими детьми, да многие тоже. Но это просто наши знакомые, а мы знаемся с людьми типа себя самих. А полно, например, таких, как родители Назарова, мне Павел рассказывал, уж не знаю, где раскопал, но раскопал же! Его отец выходец из Привольного, в том доме, что мы кур там кормим, вырос. Родители его пахали на колхоз забесплатно — ну, помнишь эту фишку с трудоднями и сельскохозяйственным налогом? Кто в здравом уме захотел бы, чтоб его ребенок тоже вот так жил? Всеми правдами и неправдами старались выпихнуть детей в город, и выпихивали. Ну а в городе своя субкультура, выражаясь современным языком, и многие из сельских жителей восприняли только самые внешние ее проявления, пополняя ряды полумаргинальных слоев. В селах детьми тоже не особо занимались, но тут они видели пример общинной жизни, сельская мораль сурова, а в сообществе, где все у всех на виду, очень сложно скрыть грешки, а потому, даже если родители не занимались детьми, дети все равно воспринимали уклад и сами поступали соответственно. А в городе нет строгого надзора общины, и размыты нравственные нормы, и если можно было не бояться, что осудят соседи или отец ремня всыплет — то вроде как можно фордыбачить разное. Вот и выросло поколение людей, которых оторвали от их корней, а на новом месте они прижились очень условно. Ими не занимались родители — и они считают, что достаточно просто накормить и обуть-одеть ребенка, чего же еще. А ребенок, рожденный в городе, уже воспринимает местную субкультуру как свою естественную среду — и разрыв с родителями в какой-то момент становится неизбежен: родители не понимают его, он не понимает родителей. А летом этих детей отдавали бабушкам — на свежий воздух и витамины. И вот бабушки, которые к тому времени уже не были вынуждены тяжело работать, вникали во внуков, давали им то, что не давали даже собственным детям, и не потому, что не любили их, а потому, что работа от зари до зари, бедность. И тут на старости лет она остается одна: дети в городе, муж умер, мужчины в селах долго не живут, а ей привозят внука или внучку. Это уже осознанная любовь, это постижение того, что вот он, целый мир рядом, это и понимание того, что ты с этим ребенком будешь недолго, и нужно ему так многое сказать, передать. Вникнуть в его дела, быть нужной. Понимаешь? С одной стороны, родители, которые за невременьем и безразличием вообще ни во что не вникают, а с другой — бабушка, которая всегда выслушает, поймет, пожалеет, даст совет, поможет чем сможет.
— Да, моя бабушка была именно такой. — Ника грустно улыбнулась. — И я рада, что Марек тоже помнит ее, а она дождалась его. Это очень нас с ним связывает.
— Вот вы, воспитанные бабушками, и становитесь потом самыми отъявленными наседками. — Ровена ухмыльнулась. — Испытав на своей шкуре нелюбовь и непонимание в семье с одной стороны и бабушкину заботу и любовь — с другой, вы словно даете себе слово никогда не быть такими родителями, какими были ваши.
— Чья бы корова мычала.
— Мой наседочный инстинкт сам по себе, мой случай нетипичный. — Ровена засмеялась. — Мои родители мной не занимались не потому, что не хотели, а потому, что я им этого никогда не позволяла. Но я все равно люблю их и знаю, что они меня любят, и я очень благодарна им за то, что они всегда, в любом случае были на моей стороне. Что бы ни случилось, что бы я ни вытворила — я всегда знала, что могу на них рассчитывать, и сейчас это знаю. И я бесконечно признательна им за это, как и за то, что они особо не давили на меня. Да где же Алена-то?
Они обе ждали Алену, чтобы передать ей вахту. Но им нравилось сидеть в этом дворе, нравились звуки и запахи, и сверчки уже начали свои песни в траве.
— Ишь, стрекочут, словно им за это деньги платят. — Ровена прислушалась. — Ника, за домом кто-то есть.
То, что это не Алена, они обе поняли, Алена всегда заходит в калитку и уже оттуда начинает что-то рассказывать, о чем-то спрашивать, ее шаги они знают. А тут кто-то находится за домом, и кто это может быть, неизвестно.
— Я возьму тяпку и зайду со стороны кустов сирени, а ты возьми лопатку и оставайся здесь. — Ровена плавно поднялась, словно перетекла из одного положения в другое. — Ника, мы не можем уехать и не выяснить, кто здесь шастает.
Ровена подняла из травы только что вымытую маленькую тяпку, бросила под ноги Нике небольшую садовую лопатку и исчезла за кустами сирени. Ника с сомнением подняла облепленную грязью лопатку. В своем садоводческом рвении Ровена кое-что решила пересадить и занималась этим ежедневно. И перед отъездом всегда тщательно отмывала под краном садовый инструмент, но они же пока уезжать не сбирались, и лопатка грязная.
— Да от одного вида этой лопатки любой преступник сбежит. — Ника поднялась, прислушиваясь. — Что…
Из-за дома выбежала растрепанная девушка лет двадцати с небольшим и, натолкнувшись на Нику, взвизгнула и упала.
— Вот идиотка, цветы помнешь! — Ровена выглянула из-за угла и подошла к оглушенной девчонке. — Давай, мелкая дрянь, расскажи, что ты здесь вынюхивала.
— Я не…
Рюкзак свой девушка потеряла, Ровена подобрала его, а теперь бесцеремонно вытряхнула его содержимое на траву.
— Ага, понятно. — Ровена подняла удостоверение. — Газета «Суббота», внештатный корреспондент Татьяна Мисина. А Назаров знает, что ты здесь?
— Какое вы имеете право, я…
Ровена молча отвесила девчонке тяжелую пощечину, от которой голова непрошеной гостьи дернулась, как у тряпичной куклы.
— Здесь я задаю вопросы. — Ровена пинком отправила девчонку обратно в траву, не давая ей подняться. — Итак. Что ты здесь делаешь?
— Свою работу. — Девчонка утерла нос тыльной стороной ладони. — Это не противозаконно — фотографировать дом. И вы не имеете права…
