И когда ворота колонии закрылись за ней, Вика поняла: не важно, что зима, она поедет в свой дом. Тем более что ехать ей было больше некуда. В рюкзаке лежали нехитрые пожитки, в кошельке была та сумма денег, которая была при ней на момент ареста, и даже небольшие золотые серьги с голубыми камнями, подаренные отцом на совершеннолетие, вернулись к ней — а о них Вика часто думала. Она и вообще старалась думать о вещах второстепенных, потому что если начинала думать о главном, то возникала одна мысль: спрятаться где-нибудь и… что-нибудь предпринять относительно собственной жизни.
— Вика!
Это Алена, неизменная подруга детства. Синеглазая смуглая Алена, с милым курносым носиком и длинными ногами фотомодели. Правда, никакой фотомоделью Алена не была, она и вообще презрительно относилась к разным «фанабериям», не имеющим отношения к реальной жизни. Алена окончила кулинарное училище и работала поваром в собственном придорожном кафе, воспитывала двоих сыновей и сама руководила бизнесом, семейством, как и вообще всем, что попадалось под руку.
— Здесь я.
Алена выглянула из-за угла, но Вика и не подумала встать. Уж ею-то Аленка руководить не будет ни за что. Вика и сама всегда не прочь поруководить, и эта молчаливая борьба за главенство всегда была между ними, что не мешало им с Аленой дружить и скучать друг по дружке. И Алена была одна из троих людей, которые приезжали к ней — туда.
— Чего на земле сидишь?
Вика улыбнулась. Она знала, что Алена это скажет. Когда знаешь человека всю свою жизнь, то в какой-то момент начинаешь понимать, что он скажет или сделает в той или иной ситуации, и это радует, потому что означает одно: в жизни есть кто-то, кто настолько близок.
— Нормально, Алена. Лето же.
— Лето…
Алена тоже любила лето и любила сидеть в тени Викиного дома, зарывшись босыми ногами в прохладную траву. И это был еще один фактор, объединяющий их. В детстве подруги любили здесь играть вдвоем. Бабушка давала им домотканую дорожку, они расстилали ее поверх травы, сажали кукол, приносили посудку — они могли часами играть в какую-то свою жизнь, придумывая диалоги, устраивая чаепития и обеды. И бабушки нахвалиться не могли, какие у них замечательные девочки, тем более что они не особо жаловали уличную компанию, хотя иногда и ходили на реку вместе с остальными детьми.
Но даже на реке Вика и Алена вскоре отрывались от общей компании и шли по своим, понятным только им, делам. Они бродили по оврагам, по развалинам старой тракторной бригады, влезали в здание опустевшей старой школы, иногда — в окна заброшенных домов. Никаких трофеев не приносили, но так странно было, например, ходить по коридору старой школы, сидеть за старыми деревянными партами с откидными крышками, рисовать на досках цветы и чертиков или играть «в школу». И это была та жизнь, о которой знали только они двое.
Это было их царство, в которое они не впускали никого. Они не хотели показывать свои лазейки, не хотели делиться пыльными коридорами старой школы, выложенным кирпичом водосливом на заброшенной тракторной бригаде — там, глубоко в зарослях бузины и вишняка, было небольшое озеро, образовавшееся от постоянно текущей из старой трубы воды, и вода была чистой, пригодной для питья. Они смотрели в глубины озерца, радуясь невесть откуда взявшимся там небольшим рыбкам, наслаждаясь тишиной, а мысли о том, что это место известно, возможно, только им двоим, добавляло баллов к их личной шкале счастья.
И теперь Алена тоже приходит в этот дом, который сберегла для Вики, и они понимают друг друга по-прежнему. С того момента, как Вика вернулась сюда, Алена приходила каждый день: приносила какую-то еду, молоко и новости. Алена всегда была специалистом по новостям, они каким-то невероятным образом сами стекались к ней, и Вика иногда думала, что если бы забросить Алену во вражеский тыл, то через совсем непродолжительное время она бы владела не то что копиями секретных карт, но и всеми подробностями личной жизни любого, кто оказался бы в поле ее зрения. Причем не прилагая к этому никаких усилий. Люди отчего-то сами все рассказывали Алене.
— Я тебе поесть принесла. — Алена села рядом с Викой и вытянула загорелые ноги. — Вадима видела, разводится с Алкой, знаешь? А Лешка, сын тетки Ленки, на следующей неделе из тюрьмы вернется, снова все пропадать начнет, горбатого могила исправит. Венька позавчера приехал и о тебе расспрашивал — говорит, хотел в гости зайти, да постеснялся. Оксанка снова беременная. Непонятно, зачем плодит детей? А была же, помнишь, нормальная девка, симпатичная — а сейчас спилась, дети зачмоханные, сама беззубая, хотела бы я знать, кто теперь-то мог на нее позариться, чтоб заделать очередного ребенка. Я чего пришла-то… Там бабка Варвара умерла — отмучилась, бедолага, я Женьку видела только что, и он просил тебе передать, чтоб ты на похороны обязательно пришла, бабка тебя очень любила.
Вика замерла, и сердце ее сжалось. Умерла бабка Варвара, та самая бабка Варвара, которая отчего-то очень ее любила, с самого детства. Всегда зазывала во двор, чем-то угощала, расспрашивала, что и как, хвалила, какая Вика неописуемая красавица… Бабка не была добра совершенно: обеих невесток ненавидела, сыновей презирала, а из пятерых своих внуков признавала только Женьку, остальных обзывала безмозглым отродьем и на порог не пускала. И тем более странной была эта ее привязанность к Вике, абсолютно чужой девочке с соседней улицы.
И теперь она умерла.
В последние годы бабка Варвара уже никуда не выходила, но когда Вика вернулась в дом, на третий день пришел Женька. Когда стряслась беда, Женьки не было в стране, он жил в Париже со своей женой-фотомоделью, тощей красоткой. Писал книгу по заданию какого-то иностранного издательства, а его статьи то и дело публиковали в разных журналах — Женька писал о политике в разрезе социума, что бы это ни значило. И когда все случилось, Женьки не было, и Вика была этому рада.
А потом, уже совсем потом, он приехал к ней вместе с Аленой, и Вика не обрадовалась этому, потому что одно дело — Алена, ей без разницы, что у Вики неухоженное лицо и жуткий ватник, а совсем другое дело — Женька. И Вика прогнала его, просто потому, что не могла позволить ему видеть себя такой.
И когда она вернулась, то даже Алена об этом сначала не знала. Вика просто не зажигала вечером свет. И как о ее возвращении прознала бабка Варвара, неизвестно, а она прознала, потому что Женька пришел. Долго топтался у порога, словно ждал приглашения пройти в дом, но Вика молча смотрела на него, и он явно ощущал себя не в своей тарелке. Впрочем, тогда до Женькиных тарелок Вике дела и вовсе не было, она сидела в нетопленном доме, где едва теплилась электропечка, на которой Вика сварила себе пшенную кашу из крупы трехлетней давности. И Женька смотрел на нее своими большими карими глазами, и в них читался вопрос. Но Вика не стала упрощать ему задачу, и Женька сразу скис.
— Там… это… бабушка хочет, чтоб ты пришла к ней. — Женька передал Вике увесистый пакет. — Вот… тебе передала. Ты не раскисай и приходи к нам сегодня, бабушка заболела совсем, не ходит никуда, так только, по дому если, а сюда ей не дойти, особенно по снегу. Ладно, еще увидимся. Сама-то как, норм?
