— Нет, я не буду, спасибо, пап. Я лучше поеду.
— И поезжай… И с богом… Идем, я тебя провожу!
В прихожей он торопливо оделся, будто боялся, что отец передумает его отпускать. Или мама вдруг позовет.
Она и позвала, когда он шагнул за порог. Но он сделал вид, будто не услышал, торопливо захлопнул за собой дверь.
— Юлиан! — снова позвала из спальни мама.
— Иду, Леночка, иду… — засеменил по коридору отец.
Заглянул в дверной проем, доложил с готовностью:
— А он уехал, Леночка!
— Как это — уехал? Он разве не собирался у нас ночевать?
— Да он собирался, Леночка, но я его домой отправил. Поздно уже. И дождь.
— При чем тут дождь, не понимаю? Что ты несешь всякую ерунду? Скажи лучше — ты Жанне звонил?
— Да я ей все время звоню. Телефон отключен. Забыла, наверное, подзарядить.
— Да что ты мелешь! У нее с матерью беда, а она забыла подзарядить!
— Да поздно уже, Леночка. Я думаю, она завтра с утра приедет и сама все расскажет, что у нее случилось.
— Да ничего у нее не случилось! Дома сидит и сожителя своего пасет, а завтра приедет и с наглыми глазами начнет врать, почему не приехала! Сожитель для нее важнее больной матери! Ну что за дети, а? Кого я воспитала, кого вырастила? Я им всю себя отдала, всю жизнь, все здоровье… А они со мной, как с отработанным материалом… Готовы на свалку хоть завтра выбросить… Ну что за дети, а?
— Ну ладно, Леночка, успокойся… Не сердись, что ты. Погляди-ка лучше, что Валечка принесла! Я ей дверь открыл, пока ты с Юликом разговаривала. Погоди, сейчас принесу…
Он нырнул в коридор, слегка ударившись о дверной косяк, и вскоре вернулся:
— Вот, Леночка, смотри!
— Что это? — подняла голову от подушки Елена Максимовна, с ужасом всматриваясь в его руки. — Что это, Николай?!
— Это больничное судно, Леночка. Судно. Чтобы тебе… Чтобы нам… Легче было управляться.
— Убери немедленно эту гадость, я не могу на нее смотреть! Ты что, совсем ничего не понимаешь? Ты совсем в идиота превращаешься, да? Ты не понимаешь, как мне больно?
— Где? Где больно, Леночка?
— Как мне больно осознавать, что… Что…
Она разрыдалась, горько, с отчаянием. Николай потерянно суетился, не выпуская судна из рук. Потом наклонился, сунул его под кровать, робко присел на краешек постели.
— Неблагодарные… Сколько я для них сделала… Вытаскивала, как могла… Я для них жила! Я такой грех ради Юлика совершила, самой страшно вспомнить… Ну, ты же знаешь, о чем я говорю, Николай…
— Да, Леночка, знаю, знаю. Да, тебе страшно об этом вспоминать, я думаю.
— А Жанна! Сколько я с ней мучилась! Сколько сил вложила! Сколько эмоций, сколько энергии! Да разве хоть одна мать отдает столько сил своему ребенку?
— Да, Леночка, да…
Вскоре она успокоилась, вздохнула глубоко. Как всегда после приступа гнева. Николай по-прежнему сидел на краешке кровати, клевал носом ссутулившись. Елена Максимовна глянула на него, еще раз вздохнула. Потом небрежно ударила кистью руки по плечу, произнесла с отвращением:
— Ладно, давай эту мерзость, что ли… Все равно меня до туалета не дотащишь.
— Какую мерзость, Леночка? — вскинулся Николай, удивленно моргая осоловелыми мутно-голубыми глазами. — А, понял, понял… Ага, сейчас… Ты, главное, не нервничай, Леночка. Ты научишься, привыкнешь. Да вместе приспособимся как-нибудь. Я всегда рядом, Леночка. Я по первому зову…
* * *
Жанна проснулась рано, тихо лежала под одеялом, рассматривала профиль Макса. Так себе профиль, между прочим. Не греческий. Лоб узкий, скошенный к волосам, выпирающие надбровные дуги, нос невразумительной формы, пухлые девчачьи губы. Хотя анфас всей этой некрасивости не видно, и даже наоборот, анфас лицо кажется привлекательным, и выпирающие надбровные дуги его не портят, а переносят акцент на глаза нежного медового цвета в обрамлении густых черных ресниц.
Вчера они помирились, конечно же. Вернее, она с ним помирилась. То есть никакого дополнительного выяснения отношений не было, как и не последовало с ее стороны объявления о выборе из двух предлагаемых обстоятельств, но все произошло само собой, на тормозах и тихо под горку. Вполне обыденно, скучно произошло… После того как Макс, так и не позавтракав, отправился досыпать, то бишь компенсировать предыдущую бессонную и грешную ночь, она деловито разобрала его дорожную сумку, изо всех сил стараясь не думать об этой проклятой бессонной и грешной ночи. «Не думать» не получалось, но она себя заставила. Впихнула в зев стиральной машины его рубашки, насыпала порошка больше, чем требовалось, — пусть все постороннее отстирается, все «рыжие-бесстыжие» запахи. А когда он проснулся — уже глубоко после обеда — и вышел на кухню, потирая опухшее от долгого сна лицо, спросила деловито: «Твой бежевый свитер стирать? Я его всегда вручную стираю…» Он спросонья промычал что-то, кивнул утвердительно. Потом глянул… И все понял про ее выбор. Потому что женщина, принявшая решение уйти навсегда, не будет разбирать дорожную сумку и спрашивать про бежевый свитер. Подошел, обнял за плечи, вздохнул так, будто покаялся. Хорошо, что без слов. Слушать слова и просьбы о прощении ей было бы тяжелее.
Потом они ужинали вдвоем. Он молча протянул ей коробочку с пражским сувениром — красивый серебряный перстень в россыпи мелких гранатов. Она так же молча приняла, примерила на один палец, на другой… Перстень оказался великоват. Наверное, рыжая-бесстыжая его на свои пухлые пальцы примеряла. Наверное, он ей такой же перстень купил.
Ну да ладно. Это уже послевкусие после горького основного, это уже не считается. И все, и хватит. Больше и словом о поездке не обмолвились. Зато ночью Макс был особенно нежен, словно пытался убедить ее в правильности выбора. И в то же время присутствовала в его нежности едва уловимая нотка победной снисходительности, небрежения даже… Но у какого мужчины она бы не присутствовала — после такого?
А может, ей показалось, и не было никакой нотки. Или не показалось? Женская гордыня, она ж по своим тайным законам живет, она все чувствует. Хотя… Какая разница — теперь-то, когда решение уже принято. Выбора у нее все равно нет. Лучше оставаться с его небрежением, чем с поруганной гордыней возвращаться в родительский дом. То есть к маме. Нет уж! Все, что угодно, только не это! Лучше перетерпеть армию рыжих-бесстыжих вкупе с нотками небрежения, но только не к маме!
Но сегодня идти все равно придется — дочерний долг никто не отменял. Пусть ненадолго, но придется. Надо вставать и идти… Время идет, съедает воскресное утро…
Она потянулась и тихо застонала от нежелания выбираться из теплой постели. Потом откинула одеяло, спустила ноги с кровати. И услышала за спиной, как Макс пробормотал сонно:
— Ты куда в такую рань, Жужелица?.. Давай еще поспим, воскресенье сегодня.
