— Да, мне так легче! Может, Матвей Горюнов не станет меня уничтожать, но подскажет, как исправить ситуацию? Даст дельный совет?
— Не подскажет и совета не даст, тетя. Потому что ваша ситуация не подлежит исправлению, вот что самое страшное. Если вы даже очень сильно захотите понять свои ошибки и раскаяться, все равно сделать ничего нельзя. Вы, как тот мавр, который сделал свое дело… Я понимаю, что это жестоко, но это правда.
— И что же мне прикажешь в таком случае делать? — спросила Елена Максимовна, упорно сохраняя в голосе иронические нотки.
— Вам это принять надо, — вполне серьезно ответил Марк, будто не замечая ее защитной иронии. — Иначе — никак. Принять и смириться с их ненавистью.
— Но как это возможно — смириться с ненавистью собственных детей? Нет, я не могу.
— Очень жаль, тетя.
— А если ты поговоришь с ними, Марк? Объяснишь им, что так нельзя?
— Да уж… Чужую беду руками разведу. Нет, посредничество в данном случае не имеет смысла.
— Ну что ж, тогда мне самой придется с ними поговорить. И даже прощения просить придется, хотя я не понимаю, за что.
— Они не услышат вашей просьбы о прощении, к сожалению, какая бы она ни была, вполне искренняя или вынужденно горделивая. Они уже сломлены, бесчувственны, глухи и слепы, к сожалению.
— И что же… Мои дети никогда не простят меня?
— Насчет «никогда» — не знаю. Но сейчас их надо оставить в покое, не трогать пока.
— Но… Как же тогда быть? Ты же понимаешь, что это невозможно… Я не могу вставать с постели, им все равно придется помогать мне.
— Да, придется. Через ненависть. А это путь к окончательному самоуничтожению. Вы этого хотите?
— Боже, Марк! Боже… Не пугай меня… Как же все это жестоко, как безысходно! Я не могу, не могу… Что же мне делать, Марк? Проситься в дом скорби на жительство? При живых детях? Да и не возьмут меня. Что же мне делать, Марк?
— Тетя, поедемте с нами.
— Что?
— Поедемте с нами. Дом большой, всем хватит места. Я вас поселю в комнате с видом на речную излучину.
— Марк, что ты говоришь? Ты сам себя слышишь, что ты мне предлагаешь?
— Я вас приглашаю к себе. А в чем проблема, не понимаю? Отчего вы с таким ужасом на меня смотрите?
— Ты?! Ты меня зовешь к себе? Ты должен меня ненавидеть гораздо больше, чем мои родные дети, и ты… Зовешь меня к себе?!
От удивления она не чувствовала, что плачет. Слезы щекотали лицо, и пришлось досадливо смахнуть их рукой, и некрасиво утереть под носом краешком покрывала, и цапнуть непослушными пальцами протянутую Марком бумажную салфетку. Такого сильного потрясения она никогда в жизни не испытывала. И не было оно потрясением благодарным — унизительным, скорее.
— Не плачьте, тетя, успокойтесь. В моем предложении нет ничего странного. И насчет ненависти вы сильно преувеличиваете, мне давно уже незнакомо это чувство как таковое. А ваши дети — да. Они пусть ненавидят, и хорошо, что ненавидят. Звучит, конечно, парадоксально, но в данной ситуации пусть так и будет. Это значит, что они живые. Значит, сопротивляются. Ведь что такое, по сути, ненависть? Это боль нашей души… А присутствие боли говорит о том, что душа жива. Радуйтесь хотя бы этому, тетя. Да, радуйтесь, иного выхода у вас нет. Хотя бы таким способом, но пробуйте бороться со своими демонами.
— Значит, они меня не простят?..
— Не знаю. Вряд ли, даже когда-нибудь. Они вам не верят. Полное и безоговорочное неверие — процесс чаще всего необратимый. Это как раковая опухоль. И хотел бы от нее избавиться, но одного желания мало… Да и в самом деле, очень трудно поверить, что мадам Тюссо снимет вывеску со своей мастерской и выбросит на свалку все запасы воска. Мавр сделал свое дело…
— Но ведь я могу хотя бы попробовать… Поговорить с ними…
— А вот этого не нужно делать, я думаю. Ваши дети на данный момент законченные неврастеники, всякое прикосновение к их душе будет восприниматься ими негативно, их память до краев переполнена болью. И этой боли очень, очень много, по самую маковку… Это вы не помните, как походя ломали-унижали-уничтожали, а они все помнят. Все, до последней малости.
— Но ведь ты! Ты же простил меня, Марк? Или тоже не простил?
— Я простил. Но мне было легче — я не жил с вами рядом и не вращался на вашей орбите. Я забыл, что это такое. И я не успел стать восковой фигурой, потому что процесс этот по времени достаточно долгий.
— Ну, не знаю… По-моему, ты слишком суров ко мне. Я же мать, я же старалась жить для детей. Да, я не понимала, что творила, но я хотела, как лучше! Знаешь, что другие матери говорят по этому поводу?
— И что же?
— Как бы ты ребенка ни любил, как бы для него ни старался, но когда он повзрослеет, то всегда найдет, что рассказать своему психологу!
— Да, я слышал это расхожее выражение. Но к вам оно неприменимо, у вас другой случай. Ну что, вы принимаете мое приглашение, тетя?
— Не знаю, Марк… Не представляю, как это… Да и кем я тебе буду? Обузой? Нет-нет, я не смогу! Это для меня слишком тяжело!
— Хм… А у вас есть еще какие-то варианты, простите за грубость? И насчет обузы… Наоборот, я буду очень благодарен, если вы примете мое предложение. Потому что мне как раз требуется обуза, она мне просто необходима на данный момент.
— Странно ты говоришь… Зачем?
— А для самоутверждения. Да, есть в любом человеке такая потребность — осознавать себя кому-то нужным. И чем больше трудностей на пути такого осознания, тем лучше. Вообще, я много могу на эту тему рассуждать, моя волонтерская натура в этом смысле весьма болтлива. Так что не сомневайтесь — вы даже больше мне нужны, чем я вам. Обыкновенный эгоизм с моей стороны, чистой воды. Каюсь.
— Но ты же сам только что рассказывал, какая я плохая и коварная мадам Тюссо… Не боишься моего коварства?
— Нет, чего не боюсь, того не боюсь. Вы можете располагать мною во всех смыслах. И можете рассчитывать на мою помощь. Например, могу к хорошим врачам отправить, если захотите… Да, я весь ваш, но со своими демонами уж будьте добры, сами как-нибудь управляйтесь. Так устроена жизнь — нет в этом деле помощников. Духовное здоровье важнее физического, из духа человеческого все произрастает. Но мы еще поговорим об этом, сидя долгими зимними вечерами у камина… Мне кажется, вы занимательный в этом плане собеседник. Я уж не говорю о вас как о литературном архетипе.
Елена Максимовна в очередной раз отерла распухшее от слез лицо, глянула на Марка с усталым недоумением. В голове шумело, и непонятно было, как реагировать на это неожиданное предложение. То ли обидеться, то ли согласиться.
Марк молчал, глядел в темное влажное окно. Ждал, что она ответит. Из кухни, где хозяйничала Маруся, глухим рокотом доносился звук включенного телевизора.
