Посторониться не удосужилась.
А проходя мимо, Еська почуял, как тонкие пальцы подцепили кошель. Надо же, и заклятье обережное обошла… небось, будь он обыкновенным человеком, и не заметил бы.
Кошель Еська отпустил.
И издевательскую усмешечку девицы будто бы не заметил… у нее за поясом тоже много интересного нашлось. А особенно хорош оказался перстенек с черным камнем.
Нет, Еська вернет.
Быть может.
— Доброго дня почтенному собранию, — сказал он и шапку с головы стянул, поклонился. Чай, спина не переломится, а местное собрание этакую обходительность оценит.
Ничего-то не переменилось.
Грязный ковер на неметеном полу.
Сколоченный из досок стол. Пара табуретов.
Подстилка в углу.
И храпящий кривоносый мужичонка, обнявший огроменную флягу. Во сне он то ногою дергал, то бормотать принимался. И тогда нищий с драными ушами кидал в мужичонку камнем.
Безликий восседал на бочке, застланной алою попоной. В ногах его стояла скамеечка резная, с некогда золотыми накладками. На плечах возлежал кафтан бархатный. Подле бочки громоздились горы мягкое рухляди, которая служила местечковому царю постелью.
— Доброго, — раздался скрипучий голос.
Безликий был… безлик.
В маске ли дело? Сработанная грубо личина закрывала лицо. Но только лицо, однако же, как и прежде, Еська не способен был понять, каков из себя Безликий.
Высок он? Низок?
Толст?
Худ?
Вот вроде глядел, глядел, а не был способен выглядеть… знакомое состояние.
— Надо же, какие нонче гости у нас важные. — Голос его был неприятен. — Здоровьица вам, царевич…
— И вам. — Еська вновь склонил голову. — Только не царевич я…
Всхрапнул мужик.
Забормотал и стих, когда во флягу его со звоном камень ударился.
— От и я думаю, какой из тебя царевич? Отребье городское… ишь ты… а вырос-то, вытянулся… гляжу, и прям на душеньке теплеет. Ты ж, ирод хитрый, мне заместо сына был…
Безликий всхлипнул.
И пальцами корявыми по маске мазнул, будто слезу вытирая.
— Что ж ты меня не вытащил? — спросил Еська, стараясь улыбаться.
В душе поднялась злость.
Заместо сына?
Нет у них ни сыновей, ни дочерей. Любого продадут, коль цена будет подходящею. А то и за так, коль случай выпадет.
— Так сам же виноват. Решил, будто других умней? Кто ж тебя, ирод шалый, за руку-то тянул? Полез? Попался? Сам виноват…
В этом была своя правда.
Сам.
И винить некого. Еська и не винил, только… к чему родичем притворяться? Заботу выказывать? Иль скучно им тут сделалось?
— Но видишь, как оно вышло… тебе ль, хлюпарю охрызлому, на жизнь жалиться? Мы туточки в грязи колупаемся, а ты, глядишь, в цари выбьешье… — и вновь всхлипнул жалостливо.
Причитать Безликий умел не хуже нищих, с переливами, с перепевами. Небось при случае и слезу пустит, и приступ падучей покажет.
Скоморох.
Только… не стоит обманываться, пожелай он, и закончится Еськина недолгая жизнь.
— Ладно, буде… каждому свое, так жрецы бают. Не ведаю, сколько в том правды, но пущай… значится, тебе в люди, а нам вот туточки в грязюке… так вот антирес у меня, Рудый, возник немалый. С какой энтакой радости тебя в нашую грязюку потянуло? Соскучился?
А сесть не предложили.
Значится, уже не считают своим. Но и чужим он не стал бы, иначе не открылась бы призрачная тропа. Хотя… может, еще и не выведет.
— Дело у меня.
— У всех дело, Рудый… у всех… у Щучки вон цельная куча делов… что скалишься? Сядь ужо, не маячь. — И Безликий швырнул в девку куриною обглоданною костью.
Она увернулась и села.
На пол.
На колено положила Еськин кошель. Усмехнулась…
— И не лыбься, — велел Безликий. — Рудый у нас хоть и калечный, а руки, мнится, не потерял… покажь ей.
Еська покорно вытащил свою добычу.
И девка зашипела.
Выгнулась, что кошка драная дворовая… а Безликий захихикал.
— Видишь, дорогой, хорошо тебя учили… ой, хорошо… времечко тратили, силы… и что с того? Ушел. Забыл. Ни спасибо…
— Спасибо…
— Одним спасибом жив не будешь.
К этому Еська тоже готов был. Он вытащил из рукава кошель и кинул Безликому.
— Вот… откупное. Если не изменились правила.
— С чего б им меняться-то? — Безликий поймал кошель на лету, положил на колено, подцепил пальцем и вытряхнул содержимое.
Заблестело золото.
И нищий, который вроде бы придремал, встрепенулся, подался вперед…
— Сиди, — шикнул Безликий и, подобрав монетку, попробовал ее на зуб. — От… никакого понимания… пришел, денег кинул и, мнишь, свободным стал? Что ж… благодарствую тебя, царевич Рудый, за тое, что правила соблюл…
— Там с лишком будет. Компенсация…
— Ишь… выучился… слово-то какое мудреное… ком-пен-са-ция… язык свернешь, а то и розум. Вот ты, Щучка, этакие словеса знаешь?
Девка мотнула головой.
— Не знает… и я… а вот он — знает… поглянь, хорош?
Девка встала.
Обошла Еську кругом, не спуская взгляду.
— Нет.
— Упрямишься, коза драная… дочка моя… единственная. Послала Божиня в старости утешение… чтоб не затух с тоски… сядь. Значит, не хорош? И чем же?
Девка плечиком дернула.
— А по мне, так самое оно… поглянь. Молод. Рожа лоснится. Пущай и не царевич, а все одно при боярах. И слышал я, что пожалуют титул ему, землицы… заживет он богато домом своим. Честным человеком станет.
Еська стиснул зубы. Ох и не нравился ему этот разговор… может, правы братья, не стоило сюда лезть? А он вновь не послушал. Сунулся. И если вдруг случится чего… сам влез, сам и выберется.
Как-нибудь.
— А ты не маячь… стоишь как неродной. Сядь куда-нибудь и давай, чеши языком, сказывай, что у тебя там за беда приключилась…
— Мне бы узнать, о чем городские крысы шепчутся. — Еська присел на колченогий табурет. — А еще не появлялся ли в городе человек, которому особый товар нужен был…
— Особый товар всем нужен, — растягивая слова, произнес Безликий. Он подхватил золотую монетку и кинул в храпящего мужика. — От же… пропащая душа… алхимиком был… и есть… мозгов не осталось, но зелья мутит такие… куда вашим магикам. Что за товар?
