— Ужинала.
Я уже знала, что врать Люциане Береславовне смысла нетушки. Вранье мое она нутром чует, но ничего не говорит, только улыбается этак, препечальненько, с чего на душеньке моей становится жуть до чего неудобственно.
— Ужинали… совсем вас Архип загонял? Присаживайтесь. Чай пить будете?
— Б-буду…
Я присела на краешек резной табуреточки.
За месяц, что минул с похорон, я энти покои изучила, будто родные, пусть и были они куда как поболее родных, да и всяких вещей пречудесного свойствия в них с избытком имелося. Ладно, ковры, к ним я пообвыкла, к узорчатым да полосатым… а те, которые на полу лежали, еще когда сменили. И пол тоже сменили, теперь в покоях Люцианы Береславовны свежею доскою пахнет. Сосновою.
Я энтот запах люблю.
А она морщится. То ли не по нраву сосна ей, то ли пол свежий поскрипывает — он же ж улечься должон, а пока ходит, то от скрипу энтого никакое чародействие не спасет, то ли напоминал он ей о событиях недавних.
Мне от напоминал.
Пусть ужо и отболело, отбоялась, да… все одно…
С того, верно, Люциана Береславовна и переделала все туточки. Кровать вот к другой стеночке передвинула, да не прежнюю, новую поставила, железную и с шишечками блискучими. На кровати этой перины громоздились с одеялами атласными…
Ну я так думаю.
Оно-то не видно было, чего там взаправду громоздилося, поелику все богатствия этие под покрывалом гобеленовым укрывалися. И даже от малое подушечки хвоста не выглядывало. У нас-то в Барсуках кровати тож укрывают, но кажная хозяйка поверх подушки ставит, горою, три аль четыре, иные и по пять, чтоб, ежель заглянет гость, то видел — на пуховых хозяева спят.
А на гору, из подушек сложеную, кружевные накидки вяжут.
Красота.
Но Люциана Береславовна от этакой красоты далека была. И хоть сама руками умела, как ныне сие ведаю, а в покоях ейных ни единой, самой малой салфеточки я не видывала.
Вот тот же столик.
Гладенький.
До того гладенький, что себя в нем узреть можно. Его б скатерочкой укрыть, чтоб не попортился, но нет, не укрытый, стоит, переливается на позднем солнышке. Дерево черное. Дерево красное. Дерево ружовое. И костяные кругляши, коии называть надобно медальонами.
В пару к столику — стульчики, которые и трогать боязно, а ну поломятся?
На полочках же — а их прибыло с последнего моего визиту — не посуд серебряный да золотой, но всякие штукенции непонятного призначения. Вот вроде бы кубок, а с крышкою. Иль лев каменный с крылами да пастью щербленою… иль крохотные чашечки, которые только куклам и годные, но, чуется, стоят немалых денег, может, за одну такую все Барсуки купить можне.
А то и не одныя.
Про вещи мне Люциана Береславовна порою расповедывала, дескать, вот сосуд из страны Шемет, которая на самом краю мира стоит. И не просто сосуд, но сотворен он был многие годы тому для магика и потомка великого бога Ра, коий есть солнце. Наполняли оный сосуд маслами особыми и хранили в гробнице, сиречь, в месте, куда мертвого магика положили, поелику верили, что воскреснет тот.
Вернется душа в тело.
А раз так, то и масла ему понадобятся.
Мне-то сие предивно было. Ну вот ежель и вправду возвернется… видела я умертвие медведевое, так ведь оное не про масла думало, если вовсе способное было думать.
Неужто магик тот стародавний стал бы маслами натираться?
С этое страны у Люцианы Береславовны много всяких вещей было. И камень треугольный, на котором всякие закорючки выбитые были. И лев тот крылатый. И еще кувшин кривобокий. И…
…и внове мысли мои ушли туда, куда им ходить не надобно.
От о нынешних бы делах мне подумать, а не о том, какие некогда магики были за краем мира.
— Вам с мятой? Или душицу предпочитаете?
— М-мята…
Ежель Люциана Береславовна и заприметила мою рассеянность нонешнюю — и положа руку на сердце, не только нонешнюю, а завсегдашнюю, — то ни словечка не сказала. Поставила блюдце передо мною с каемочкой золотой. Чашечку.
Чайник взяла.
На ладонь белую поставила.
Подняла, будто любуясь…
— У вас сегодня практикум был… — сказала она, на меня не глядючи. — У Марьяны Ивановны… что делали? Если, конечно, это не великая тайна…
— Не тайна.
Я спину распрямила. Уж больно Люциана Береславовна не любила, когда я горбилася. Одного разу как дала линейкою по хребту… линейка та и поломилася.
— Черноягодень собирали.
— Черноягодень…
Чай из чайничка полился, побежал по парпоровому краю чашечки. Духмяный. Прозрачный. С липою, чуется. Липовый цвет я люблю. Сладость от него приходит, а еще полезный он зело от легочных болезней всяческих, от простуд и немочей. Его и старым запаривать можно, и деткам.
— Помнится, говорила она, что с черноягодня невелика прибыль… кровоостанавливающее зелье будете делать? Конечно, что еще… простенькое заклятье… высмотрите, Зослава. У Марьяны Ивановны многому научиться можно. Но будьте осторожны. Говорят, она очень с вашей родственницей сдружилась.
От что правда, то правда.
Как ни загляну к целителям, так сидят удвух, воркуют, что голубки престарелые. Одна другой пересказывают, какие такие предивные болезни видывать случалось.
Аль о том, до чего славно жилося в былые времена.
Аль еще, что ноне молодые люди вовсе страх потеряли, не говоря уже о почтении. Прежде-то девка и думать не могла, чтоб своею волею мужа искать… и ведь громко говорили, да не с глухоты своей, а чтоб слышала я да прониклася.
Почтением.
Я слышала, а проникаться не получалося.
— Видите ли, Зослава… — Люциана Береславовна чашечку мою подняла.
На блюдце.
И так, что пускай и до краев оная чашечка налита была, а ни капелюшечки не расплескалася. У меня этак не выйдет.
— Не хотелось бы вас волновать, но… люди, подвергшиеся воздействию извне… я имею в виду ментальное воздействие, очень долгое время сохраняют повышенную чувствительность к… к подобным воздействиям. И даже при отсутствии оных они очень внушаемы.
— Спасибо.
Чашечку я взяла. И хотя ж старалася, как Люциана Береславовна учила, осторожне, но крепко, да дрогнула рука и чай пролился.
Добре, что вовсе не вывернула на колени.
— Пейте… вам, пожалуй, стоит отдохнуть. Да и нет у меня сегодня настроения с вами возиться. Уж извините, Зослава…
Я кивнула.
Чего уж тут… оно, верно, не великая радость. Может, ноне я и больше ведала про Люциану Береславовну, а она, взявшися учить меня, учила, да любови меж нами не прибыло.
