— Значит, влечет тебя сельский романтик. — Никодим хохотнул и покосился.
Слышит ли Архип.
Слышит.
У вивернов слух острый. А нервы крепкие. Архип виду не подаст, что оскорблен. И в драку, как того Никодиму хочется, не полезет.
И доносить не станет.
Впрочем, и без него найдутся охотники, чтоб их всех…
— О да… представляю тебя на птичьем дворе… или с коровой… ты хоть знаешь, с какой стороны к ней подступить?
— Не переживай, найду у кого спросить.
Следовало бы промолчать, глядишь, и отстал бы Никодим. Или, уж скорей, отыскал бы другую жертву. Ему, боярскому сыну, балованному, было безразлично, за чей счет развлекаться. А Никодим именно что развлекался.
Сел.
Рукой щеку подпер.
Глядит с жалостью, зная, что уж ее-то Люциана на дух не переносит.
— Ох, Люци, — сказал он медленно да и зевнул, веером рот прикрывши. — Я думал, что хоть ты умней, но верно говорят, любовь зла…
Люциана отвернулась.
Похоже, наставник сегодня вовсе решил на занятия не являться. А ведь никогда еще Люциана не ждала его прихода с такою надеждой.
— Вот представляю… солнце встает, рассвет брезжит… самый сладкий сон именно на рассвете. Но тебе спать некогда. Корову в поле выгнать надобно. Курам зерна сыпануть… свиньи… ты в свинарниках ведь не бывала, верно? А мне вот случилось заглянуть как-то. Такая вонь стоит… едва не сомлел.
— Это если не чистить, — тихо сказал Гуська, парень беззлобный, но не особого ума. Ему бы молчать, радуясь, что не его высокий лоб Никодима влечет, что иную забаву себе отыскал он.
— Да? — Никодим повернулся к Гульче, который хоть и значился сыном боярским, но все в Акадэмии знали — землицы у отца его мало, бабкиным платком цветастым прикрыть можно. Да и та худая, неуродливая. Зато братьев аж четверо, и Гульча — младший. Учится он за казенный счет, оттого и старается, прямо из шкуры лезет. Каждый грошик считает.
Домой шлет.
…видала Люциана Гульчу ныне, точней не его, но многоуважаемого Гульяна Никаноровича, который при монетном дворе стоит, следит, чтоб чеканили золотые по весу да Правде.
Поправился.
Женой обзавелся, махонькой и кругленькой, будто булка, до которых он, помнится, зело охоч был. Брюшко отрастил. Лысина на макушке проклюнулась. А главное, сгинула куда-то его былая робость.
Сидел он в креслице красным сафьяном оббитом да покрикивал важно на холопов…
…своим умом до всего дошел.
Своими силами. Этим и гордился. И след сказать, что была у него причина для такой гордости.
— …вот видишь, Люцианушка, свинарники чистить надобно. Готова ли ты?
— Не твоего ума дело.
Голос дрогнул предательски. Вот ведь, а говорила себе, что не забоится. Из дому-то уйти ушла? Ушла. И стало быть, сумеет и дальше… батюшка, конечно, Акадэмию стерпел, а вот на мужа-холопа его понимания не хватит.
Странно, что не донес Никодим, с него бы стало. Сволочь он. Хоть и талантливая.
— Да не скажи… — Он оперся на стол, потянулся… и внове веер раскрыл. — По нраву ты мне пришлась, Люциана… вот смотрю на тебя и вижу. Кровь хорошая. Красива. Умна…
Сказал бы кто иной, не Никодим, Люциана б только порадовалась. Ее редко хвалили.
— Конечно, дури в голову набрала, но это и с лучшими бабами случается. Решил я на тебе жениться.
— А за женилку не боишься? — подал голос Архип. Но Никодим в его сторону и не глянул.
— И батюшка мой не против…
— Ищи другую дуру.
— Другой такой, уж извини, нет. — Он осклабился, блеснул белыми зубами.
Хорошие.
Здоровые. Знать, от малых лет магики берегли здоровье Никодимово. И блестят зубы. Блестят волосы. Глаза… кафтан и тот лоснится, но не от того, что заносился.
Из атласу шили.
По особому крою, на манеру норманнскую. Плечи широченные, но не то чтоб сами, а из-за рукавов, тканею подбитых. Еще немного, и в дверь Никодимушка не пройдет…
Из дырок в этих рукавах другие проглядывают, из атласа золотого да шелка. Штаны белые, плотные. По первости Люциана все ждала, когда ж штаны эти возьмут да треснут, уж больно тесными гляделись. Но, видать, ткань хорошей была.
Не треснули.
Поверх кафтана цепь золотая. В руку толщиной. С каменьями, каждый из которых с яйцо перепелиное будет. На сапогах носатых — носы аж улиткою закручивались — и то самоцветы поблескивают.
Не человек прямо, птица заморская, павлином именуемая.
— За меня, конечно, любая пойти бы рада. — Он веерок сложил и по ладони хлопнул. — Но дочки боярские все больше по теремам сидят, жиры наращивают. Глупы, что гусыни. А которые умны — озлоблены. Ты же и умна, и добра. И при даре, хоть малом, но все детям передашь. Подумай. Я тебя неволить не стану. Хочешь магией заниматься? Пожалуйста, препятствовать не стану. Ты многого добьешься, Люциана, если сможешь завершить исследование. Но тебе ведь деньги нужны, верно? Нет, ты не бедствуешь. Но батюшка твой, который готов тебя баловать серьгами да браслетками, не понимает, с чего ему тратиться на древнее барахло, ему ты про науку не объяснишь.
И это было верно.
Помирились.
Хоть и ворчал боярин, да любил дочерей, даже непокорных… любить любил, а разумения у него никакого не было. Готов был золотом за соболей платить, но не за рукописи древние.
— Обойдусь. — Никодим — не та цена, которую Люциана готова платить за рукописи, сколь бы ценными и древними они ни были.
— Обойдешься? Что ж… а ты не думала, что будет, когда вы поженитесь? Если, конечно, у тебя хватит духа с этим…
Никодим скривился.
— Отец от тебя откажется. Может, позже и простит, но не признает. Сестрицу ему твою еще замуж отдавать… так что забыть тебе, Люциана, придется и о нарядах, и об украшениях… и о науке. Из казны за твои рисунки никто платить не станет. А у супруга твоего, если все его имущество запродать, и на клочок твоей рукописи не хватит…
— Прекрати.
— Отчего? Не желаешь правду слушать? Ты же разумный человек, Люцианушка… не то что эти дуры, прости Божиня за откровенность. Ты же осознаешь, что этот брак поставит на твоей карьере большой и жирный крест?
— Заткнись, — велел Архип и с места поднялся было. Но Никодим, к нему повернувшись, рученькой махнул.
— А вас, любезный, я просил бы в чужие беседы не встревать.
Архип набычился.
— Ты…
— Если полагаете, что я говорю неправду, — Никодим развалился на стуле, хотя местная мебель для подобных экзерсисов предназначена не была. Но вышло у него небрежно, с шиком даже, — то укажите, где и когда. Извинюсь.
