— Отпусти!
Кривой на один глаз.
Нос рваный.
Во рту, до краев щек разодранном, осколки зубов гнилых торчат. И смотреть-то на этакое омерзительно. Но Еська смотрит. Рассматривает.
В одну сторону повернут.
В другую.
Тощий. Но знакомая физия… знакомая…
— Кто? — спросил он.
— Да пошел ты!
— А если сдам? — Еська голову наклонил. — Кликну стражу, скажу, что ты на смертоубийство покушался… знаешь, что за смертоубийство царевича полагается? То есть за покушение? Живьем в масле тебя сварят. А магики постараются, чтоб не сразу ты сдох…
— Царевич? — осклабился нищий. — Это ты-то… царевич? Да я тебя… знаю…
— Знал. Тебе кажется, что ты меня знал. — Еська не спешил руку разжимать, хотя держать нищего на весу было мало что противно, так еще и тяжко.
— Вот весело будет, когда узнают, что царевич — вор с дурной слободы…
— Кто узнает?
— Все!
— Неужели? — Еська, наконец, узнал его. И подивился. Кикша, старый дружок, с которым на пару не один кошель сняли, не одну девку золотом обсыпали…
Был Кикша молод.
И высок.
Хорош. Его в коты сманивали, сулили легкую работенку и золотые горы, а он не пошел. И верно, где это видано, чтоб почтеннейший вор тонкое работы мастер да подлым котярой стал? Кикша носил сапоги вощеные скрипучие. И пояс из кожи заговоренной. Рубахи шелковые. Картуз набок.
Курил табак.
Плевал сквозь зуб выбитый. И девки слободские от этакой лихости млели. Он же не скупился на пряники и красное вино. Платки покупал. Бусы. Еще какую ерунду. Правда, пьянея, становился дурноват и в драку лез, а когда драки не было, то просто подружку свою колошматил.
Прощали.
— Думаешь, поверят? — Еська нищего отпустил, удивляясь тому, как переменился тот. Кикша… куда картуз подевался?
Волос тонкий, золотой?
Седые патлы свисают до плеч, скрывая изуродованное лицо.
— Кто ты? Нищий. Может, блаженный, а может, на царицу клевету возвести вздумал. Подбили тебя дурные люди… или с собственной злобы?
— Ты…
— Как ты докатился до жизни такой? — Еська шлепнул по шаловливым пальцам. А ведь неуклюж сделался Кикша, такой кошель не то что у Еськи, у спящего не стянет.
— Да… связался с одною… дурной болезнью наградила… а там неудачно на дело пошел. Гульнули добре… надо было похмелиться, а у меня ни монетки…
Еська головой покачал: если поймали Кикшу похмельного, сам виноват. Кто ж на дело настоящее идет, когда руки дрожат и не слушаются.
— Били… у столба поставили… потом на каторгу… я сбег и вернулся… а оно как не везло, то и не везло… — Кикша всхлипнул и завел тоненьким голосом: — Человек хороший, подай монеточку на пропитание… ветерану старому… я уж за войском царским ходил, на поле стоял… с азарами рубился…
— Прекрати юродствовать. — Еська отвесил подзатыльник и руку платочком отер. — Сам виноват. Резать за что хотел?
— Я тебя как увидал… я ж глазам своим не поверил! От те клянусь! Думал, примерещилося с перепою… да только я уж седмицу, как тверезенький, самому тошно… подай монетку…
— Ты меня резать хотел, а я монетку?
— Не со зла, не со зла… слаб человек… от те клянуся… мы ж как братья были… одну постелю делили… — Кикша захныкал, и от того, от вида его, прогнившего, стало тошно. — А ты вона… в царевичи… и забыл про дружка своего… обида меня такая взяла… а тут еще в голове будто шепчет кто. Поди да ножичком ткни…
— Кто шепчет?
А вот это уже интересно было.
— Так мне откуда ведомо? Шепчет, и все тут… прям спасу нет… я ж не дурной, порежу, меня Безликий крысам скормит. Он за свою шалаву любого в дерьме утопить готовый. Доченька, — передразнил Кикша. — В позатым годе один… из котов… решил, что хорошо бы девку к делу приставить. Хоть тоща, но и на такую охотники найдутся. А может, для себя? Не ведаю… а красивый был… страсть. Но Безликому донесли… и где наш котик? А сгинул… и так сгинул, что весь рынок седмицу гудел, вспоминая… нет, я не дурной… просто шепчет, понимаешь?
— Что шепчет?
Ментальное воздействие?
Не контроль, но опосредованно… как на старуху… тот, кто затеял игру, с ментальной магией на короткой ноге, и Еська ему не ровня. Дар у Еськи слабо выражен, только и хватит, что другого человека убедить. А вот чтоб другому да мысль об убийстве внушить…
— Поверь, я не хотел. — Кикша вытер рукавом нос, из которого сочилась зеленоватая слизь. — От те крест, не хотел… а он все зудит… иди, мол, к Акадэмии… иди… он вышел… и за все хорошее… за то, что сам в люди, а дружка свово верного позабыл-позабросил… и под руку как толкает! Я ж не ведаю, откудова и нож взялся! У меня-то такого не было! Сам посуди.
Нож лежал на камнях.
А и хороший. И вправду не для Кикшиной руки. Попадись такой, мигом бы скупщику снес, сменял на медь звонкую, а ее — на зелье зеленое, то самое, которое обиды души топит в дурмане хмельном.
Хорош нож.
Клинок невелик, с пол-ладони, но видно — остер.
Рукоять гнутая, из рога резана и узорами. На пятке камешек. Не самоцвет, конечно, белый, прозрачный, что слеза… интересно.
Еська руку к ножу протянул.
Ладонь раскрыл.
Прислушался.
…магией тянет.
Не огненною, нет… но явственно… темная будто бы, с горечью полынной, от которой зубы вяжет. И Еська руку убрал. Надобно бы этот ножик к знающему человеку снести. Спросить, что за чары на нем лежат. Но мнилось, для Еськи те чары клали. И хватило бы царапинки малой…
Руки были чистыми.
Слава Божине… нет, смерти Еська не боялся, но вот умирать так, по-глупому…
Он ножик поднял платочком и в него же завернул. Оглянулся… понятно. Кикши и след простыл. Ничего, старого дружка, коль нужда в том случится, Еська отыщет.
Нож он убрал в кошель.
Пуста улочка. Почти. Прогуливаются неспешно купчихи да боярыньки молодые, снуют девки простого звания, иные останавливаются поглазеть на выставленные перед лавками наряды. Мальчишки носятся, спеша друг другу лихость показать… дремлют приказчики…
Обыкновенно все.
И все ж таки… кто-то ж внушил Кикше старого дружка ножичком ткнуть… кто-то, кто рядом был.
Вел зачарованного.
Поддерживал морок.
Кто?
Дверь лавки отворилась, выпуская Щучку. А что о ней Еська знает, кроме того, что первого мужа она извела? Ничего.
Он глядел.
И приглядывался.
