Идет… ровненько ступает. И спину держит, как сие заведено средь благородных. Еська, помнится, с этой спиной намаялся. И корсеты вздевали, и доску привязывали, чтоб не горбился.
А она, стало быть, ученая…
Голову держит.
Улыбается так мило… говорит что-то приказчику, который вьюном вьется, мало что не стелется перед гостьюшкою дорогой. Смотреть тошно… да только все одно смотрит.
— Уже управилась? — Еська улыбнулся и руку подал. — Устала?
Даже сквозь морок видно было, что бледна она.
И в руку вцепилась.
С чего бы?
— Немного, — тихо ответила Щучка. Да потупилась. Вспыхнул на щеках румянец…
Вот актерка!
ГЛАВА 13
В которое внове вспоминается Никодим
Зелье из черноягодника булькало. И пузыри выходили правильные, крупные да с переливами. Медленно поднималися они над черною жижей, росли и лопалися с громким плюхом. Я ж аккуратней, посолонь, зелье помешивала.
Малое осталось.
В третий раз силой напитать да сказать слово, чтоб не попортилося зелье. А то ж бывает такое, что варишь, маешься, а после чары раз и развеются, и останется — свиням вылить. И то сомневаюся, что будут они такое ести. Из черноягодника зелье-то горькое выходит.
— А теперь, помешивая, посолонь… посолонь, я сказала, — Марьяна Ивановна хлопнула Елисея по рукам длинною лозиной, — сыплем толченый мел… толченый, боярин, а не кусками рубленный… и не смотрите на меня так, будто я вам неприличное предлагаю.
Лойко и вправду зыркал, что направо, что налево. И мыслил лишь о том, как бы поскорей сбегчи с лаборатории, где ему было неуютственно.
Столики узенькие.
Посуда стеклянная, такую и схватишь покрепче, а она возьми и раздавися… или еще локтем смахнуть…
Нашие столы из дуба крепкого, не одно поколение студиозусов пережившие. И с того оне пятнами пестрят, подпалинами черными. На одном и слово срамное вырезано, да так въелося, что видно — отчищали его, а не очистили.
У самое стеночки, вдоль оконца, вытянулись иные столы — из дерева-бука, который есть дубу самый первый родич. На столах тех — подносы чеканные. А уж на них стоят пауки железные. Держат в лапах колбы да пробирки. А под оными огни горят, где зеленый, где ружовый, а где и вовсе белый, высокого накалу. Марьяна Ивановна то и дело к огням подходит, проверяет, значит, как горят. Над одним рученькой проведет, притишвая, над другим… третий и вовсе до малое искорки свернет. Что уж за зелье у ней варится — того и мне не понятственно, прочие в ту сторону и глядеть опасаются.
Пахнет в лаборатории травами.
И след сказать, что тут травов имелося. Висели пучки мяты да мелиссы, одолень-травы и махонькое, черное, что хвосты мышиные, — былянки. Лежали в высоких банках ягоды шипшины и черники. Корни сабельниковые, махонькими кусочками резанные, кувшинки болотные и акониту. Наособицу стояла высоченная банка из горного хрусталю, в которой прятался махонький человечек будто бы, именуемый мандрагорою.
Имелись тут и шкапы с посудою.
Со ступками и пестиками всякоразными, от махоньких, на одну ягодинку, до огроменного, где, верно, цельную бычью кость на муку истолочь можно было бы.
— А вы, Зослава, замечтались ныне… что-то с вами в последнее время не ладится… да… — Марьяна Ивановна и меня лозинкою перетянула, благо, не по рукам, но по плечам. — Весна действует?
— Ага, — сказал Еська, который подле меня вертелся.
Евонное зелье было черным и густым, что деготь. Уж не ведаю, сколько черноягодника он сыпанул, да только этаким лекарством и потравиться недолго.
— Весна… птички… коты опять же орут… романтик!
— Где орут?
Марьяна Ивановна, верно, не нашла, к чему придраться, — переварить зелье я не успела, вовремя сыпанула мелу щепотку, чтоб загустело оно. И тепериче мешала, как бабка сказывала: неспешно, но аккуратне, ложкою до самого донца, а после посолонь, сошкрябывая крем с боков котелка налипшие остатки зелья.
— Так… везде орут! — Еська мешал старательно, ажно брызги во все стороны летели. — От выйдешь поутряни… они прям соловьями заливаются.
— Коты?
— Коты… в каждом коте соловей живет! Ну или жил… главное ведь что? Чтоб песня от души шла!
Я-то призадумалася. Небось котов в Акадэмии я не видывала.
— Здесь нет котов, — сказала Марьяна Ивановна и ложку у Еськи отобрала. Не выдержала душенька ейная этакого глумежа над зельем.
— Как нет?
— Обыкновенно…
— А кто тогда орет по утрам?
— Соловьи, — с усмешкой ответила она. — В каждом соловье кот живет… Илья Мирославович… скажите, вы сами понимаете, что сварили?
В котелке Ильюшкином булькало чегой-то… лазоревое да с переливами. И пузыри поднималися удивительной красы, всеми колерами переливалися, лопались со звоном.
— Я подумал, что если добавить щепотку краснокоренника тертого и каплю сока веретеновки… — Ильюшка на свое утворение глядел с нежностью небывалою, так и на девок любых не смотрят. — А потом…
— Зачем? — не дослухала Марьяна Ивановна.
— Интересно стало… свойства сходные. Краснокоренник, согласно энциклопедии травника, обладает ярко выраженными противовоспалительными свойствами. А веретеновка — природный усилитель. Она теоретически увеличила бы эффективность зелья, правда, ненадолго, поскольку свойства ее нестабильны. Отсюда куриная желчь и рыбий жир, которые…
Марьяна Ивановна слушала.
И на зелье поглядывала.
Потом вздохнула и так молвила:
— Много в тебе ума, боярин… только умом умения не заменить. Ты бы сначала научился делать простое, а после уж эксперименты свои затевал.
Уши Ильюшкины покраснели.
— Твоя ошибка в том, что теория и практика — суть разное. С одной стороны, верно, одно с другим смешай, третьего добавь и выйдет чудо-зелье… да только…
Марьяна Ивановна зачерпнула ложечкою серебряной из котла да перевернула над столом. Зелье хоть и гляделось легоньким, но с ложки стекало тяжко.
И на стол плюхнулось.
И зашипело.
— Усилить-то усилить… да вспомни, что краснокоренник — едкий дюже, его и обыкновенного мешают с баранцом, чтоб не пожег рану…
Темный дуб посветлел.
— И веретеновка едкая… и еще верно, нестойкая, и потому имеет обыкновение свойства свои менять…
Из лазоревого зелье на глазах прямо зеленым делалося.
— …и потому вместо одного, задуманного, выходит другое…
Шипение стихло. А зелье оставшееся еще больше потемнело. И Марьяна Ивановна по нему ж ложечкою стукнула. Звон был стеклянный.
